Начало конца или конец начала?
АрхивМеня попросили кратко, но вместе с тем ясно и популярно рассказать о важной проблеме - будет ли конец у науки?
«Где начало того конца, которым оканчивается начало?»
Козьма Прутков
— Ну уж это положительно интересно, — трясясь от хохота, проговорил профессор, — что же это у вас, чего не хватишься, ничего нет! — Он перестал хохотать внезапно и, что вполне понятно при душевной болезни, после хохота впал в другую крайность — раздражился и крикнул сурово: — Так, стало быть, так-таки и нету?
М. Булгаков. «Мастер и Маргарита»
Меня попросили кратко, но вместе с тем ясно и популярно рассказать о важной проблеме — будет ли конец у науки?
Не так давно в издательстве «Амфора» вышел бестселлер американского журналиста Джона Хоргана1. И теперь он обсуждается не только общественностью англоязычных стран, но и научным сообществом России. Книга посвящена вопросу: будет ли конец у науки — как у общественного института в целом, так и у отдельных дисциплин — физики, космологии, эволюционной биологии, социологии, неврологии, нелинейной динамики? Автор — один из ведущих журналистов научно-популярного журнала Scientific American (известного в СССР под названием «В мире науки») — решил написать спорную и субъективную книгу, отказавшись от претензий на журналистскую беспристрастность.
Личный взгляд Хоргана сводится к следующему: «Если ты веришь в науку, то должен признать возможность — даже вероятность — того, что эпоха великих научных открытий закончилась… Дальнейшие исследования не дадут великих открытий или революций, а только малую незначительную отдачу».
Современные ученые родились слишком поздно. Им никогда не превзойти таких достижений, как открытие закона тяготения Ньютона, теория естественного отбора Дарвина и теория относительности Эйнштейна. Современным гигантам мысли остается, по мнению Хоргана, только одна возможность: «заниматься наукой спекулятивного, постмодернистского типа, которую я называю иронической. Ироническая наука напоминает литературную критику в том, что она предлагает точки зрения, мнения, которые, в лучшем случае, являются интересными и не вызывают дальнейших комментариев. Но она не сосредотачивается на истине. Она не может достичь тех эмпирически подтверждаемых сюрпризов, которые заставляют ученых существенно пересматривать базовое описание реальности».
Работа Хоргана — книга о мнениях. Чтобы обосновать свою точку зрения и заручиться авторитетной поддержкой, автор побеседовал со многими известными учеными — математиком Роджером Пенроузом, биологом Бентли Глассом, физиками Лео Кадановым, Шэлдоном Глэшоу, Стивеном Вайнбергом, Андреем Линде, философами Карлом Поппером, Томасом Куном, Паулем Файерабендом, биологом Ричардом Докинзом, «нелинейщиками» Пером Баком, Ильей Пригожиным, Митчеллом Фейгенбаумом. Уже одно это делает книгу любопытной. Автору особенно близки исследователи, разделяющие его пессимизм.
Не буду говорить об очевидных противоречиях. С одной стороны, «На сегодняшний день самым большим барьером для будущего прогресса чистой науки является ее прошлый успех». С другой — наука не оправдала возлагавшихся надежд и поэтому получает все меньшее финансирование и все меньше привлекает молодежь. Хорошо ли идут дела, плохо ли, вывод один — конец близок.
Книга интересная и, безусловно, заслуживает внимания. Хотя мне, воспитанному на блестящих образцах отечественной научно-популярной литературы, в ней многое режет глаз. В одном месте автор признается, что «соврал», в другом, что «поддакивал», в третьем, что «уводил от темы». А когда аргументов не хватает, в ход идут «многозначительные» детали — «измятые джинсы», «лицо кирпичного цвета», «раздраженный голос»… Их обладатели, конечно, не могут высказывать мыслей, заслуживающих доверия…
Советские популяризаторы старались поднять читателя до понимания сложных проблем и тех принципиальных вещей, которыми занимаются ученые. Джон Хорган, напротив, принижает и упрощает и идеи, и их творцов. Кажется, один из героев Альбера Камю советует, как почувствовать себя выше Папы Римского: надо быть просто снисходительнее к Папе и к его мелким слабостям. Наверно, лучше было бы, чтобы автор не пользовался этим немудреным рецептом. Все же не «Московский комсомолец»…
Конец науки. Рациональный подход
«…возможно избегнуть трех одинаково губительных крайностей:
-утопий мечтательности, желающей все постичь одним порывом мысли;
-ревнивой косности, самодовольствующейся обладаемым, и
-кичливого скептицизма, ни на чем не решающегося остановиться».
Д. И. Менделеев
Гораздо более серьезной и рациональной мне представляется аргументация сотрудника Института химической физики им. Н. Н. Семенова РАН О. В. Крылова2. В самом деле, была эпоха Великих географических открытий, когда исследователи находили новые материки, страны, моря. Но после того как это было сделано, «открывающая» объекты география закончилась. Хотя это не значит, что в науке, называемой «география», не осталось других задач или что здесь автоматически должен оскудеть поток грантов и аспирантов.
О. В. Крылов рассматривает Нобелевские премии как критерий развития науки. И приведенный им список очень красноречив. В XX веке многие Нобелевские премии были присуждены за действительно великие открытия в физике. Эти открытия и их авторы известны большинству ученых, а не только физикам (см. табл. на стр. 21; 1921–79 гг.).
Иную картину мы видим в последующие годы (там же; 1981–97 гг.). Из семнадцати премий тринадцать было дано группам из двух или трех ученых. Это показывает, что авторство многих работ не может быть приписано одному бесспорному лидеру. И слов в названии премии становится все больше. Пять премий присуждены за методы исследования, две премии, на самом деле, не по физике, а по астрономии. Аналогичным образом дело обстоит и в химии.
О. В. Крылов представляет не только качественные, но и «количественные» соображения. О динамике развития науки он предлагает судить лишь по самым важным публикациям, которые сообщают об открытиях и достижениях, затем попадающих в учебники и энциклопедии. Анализ, с этой точки зрения, химической энциклопедии, изданной в 1988–98 гг., показал, что число открытий в химии непрерывно росло, достигнув максимума в 1930-х годах, а затем начало быстро снижаться. В «классической» органической химии максимум был пройден около 1900 года, в биохимии — в 1950-е годы, в химии полимеров — в 1960-е. Другими словами, ситуация близка к той, что была в географии. Новый континент два раза не откроешь.
Среди работ, посвященных пределам науки, весьма глубокая, на мой взгляд, принадлежит одному из создателей квантовой механики Евгению Вигнеру3. В ней автор называет несколько причин, которые могут в перспективе остановить развитие науки. Это:
-разрыв между естественными и гуманитарными науками, в результате которого естественные науки знают «как делать», но не знают «что» (поскольку смыслы и ценности оказались вне их поля зрения), а гуманитарные дисциплины в большинстве своем остаются науками о мнениях;
-дифференциация понятий, в результате которой ученые, даже работающие в смежных областях, утрачивают общий язык;
-удлиняющийся путь к переднему краю науки, который может занять бо,льшую часть активной жизни исследователя;
-снижающаяся экономическая отдача от фундаментальной науки. При этом наибольший эффект зачастую дают не новые технологии, а новые типы социальной организации, которые ищутся наугад.
Итак, мы действительно столкнулись с необходимостью заглянуть в будущее науки.
1 Хорган Дж. Конец науки. Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки. — СПб.: Амфора/Эврика, 2001.
2/a> Крылов О. В. Будет ли конец науки // Российский химический журнал, 1999, т.43, №6, с.96-106. Крылов О. В. Динамика развития и спада химической науки // Российский химический журнал, 2002.
3 Вигнер Е. Этюды о симметрии. — М.: Мир, 1971.
«Секрет не в том, чтобы глубже и глубже погружаться в систему. Секрет в том, чтобы идти в другом направлении».
П. Бак
Один мой знакомый химик как-то объяснял мне уровень его области: «Вы только скажите, что надо. Мы прикинем, во что это обойдется. И, конечно, это сделаем». Нобелевские премии по органическому синтезу уже не присуждают. Доступное раньше только великим, стало сейчас по плечу многим.
Давайте, как это любят ученые, рассмотрим предельный случай. Допустим, что фундаментальная наука позволяет нам узнать все, что хотим, про то, как устроена Природа, а прикладная — исполнять любые наши желания. При этом нести ответственность за возможные последствия их исполнения, разумеется, будем мы сами. Почти как в песне Аллы Пугачевой: «Наш мир устроен так, что все возможно в нем, но после ничего исправить уж нельзя».
И тогда возникают вопросы: чего же пожелать? К чему приведет исполнение этого желания?
Трудные вопросы. Почти в каждом эпосе есть истории о том, как боги или герои, получив в руки небывалое могущество, так распорядились им, что мало никому не показалось. Джону Кеннеди приписывают крылатую фразу: «У меня есть тысячи специалистов, которые могут построить пирамиду, и нет ни одного, который знал бы, стоит ли ее строить». Трудны такие вопросы и для науки. Это вызов, равного которому в ее истории еще не было. И будущее не только науки, но и всей нашей цивилизации определяется тем, сумеем ли мы его достойно принять.
Конечно, можно делать вид, что никакого вызова нет. Это особенно удобно в нынешнюю эпоху — эпоху сомнений и недоверия науке. Например, чехословацкий диссидент, а позже чешский президент заявлял, что Советский Союз олицетворял собой «культ объективности», созданный наукой, что его распад навечно дискредитировал этот культ и ознаменовал конец эпохи, в которой «доминировала вера, выражаемая в различных формах, что мир — сущее как таковое — это полностью познаваемая система, управляемая конечным числом универсальных законов, которые человек может постичь и рационально направлять для собственного блага».
Джордж Сорос, известный спекулянт и «филантроп», отрицает концепцию объективной истины в проблемах, касающихся деятельности людей. Это что же — от Просвещения к Средневековью? И пусть все «идет, как идет»?
Видимо, если все пойдет, как идет, то конец наступит быстро. Не очень-то хорошо идет. Мы уже видели аварию на АЭС, прямой ущерб от которой исчисляется десятками миллиардами долларов, а косвенный — сотнями. Видели, как в одночасье рухнула «новая экономика» со всеми удивительными открытиями и фантастическими технологиями, с которой еще два года назад связывали магистральный путь в будущее. Видели, как «новое мышление» — опасная чушь — смогло за короткий срок разложить общество и ликвидировать могучую сверхдержаву, мировую систему социализма. Видели террористические акты, которые привели к гибели тысяч людей, и поняли, что мегаполисы не удастся защитить при всем желании. Видели, как загадочная и манящая «глобализация» превратилась в простую и ясную «американизацию», и наблюдаем старую сказку о мировом господстве в новых декорациях. Мир вступил в эпоху нестабильности.
Все это особенно некстати, поскольку наша цивилизация совершает крутой поворот. На наших глазах в течение десятилетий происходит демографический переход — ломается закон роста народонаселения, имевший место последние сто тысяч лет. Пока не найдены технологии, которые могли бы поддерживать нашу цивилизацию не десятилетия, а века. Бедность большинства населения мира — следствие и причину большинства глобальных проблем — победить не удалось.
Родился бредовый проект «золотого миллиарда». Контраст между технологическими и военными «мускулами» многих стран, с одной стороны, и убогостью целей и отсутствием моральных ограничений — с другой, никогда не был так велик. Академик Н. Н. Моисеев в 1990-х годах поставил вопрос о стабильности биосферы — о ее способности нейтрализовывать антропогенные воздействия и сохранять состояние гомеостаза. По его мнению, мы уже вышли из состояния равновесия и далее можем существовать, только двигаясь (как велосипедист, который упадет, остановившись), одновременно меняя себя, техносферу и окружающую среду.
В знаменитых «Тезисах о Фейербахе» Карл Маркс писал: «философы объясняли мир, а задача состоит в том, чтобы изменить его». Сейчас, в начале XXI века, вопрос стоит иначе: ученые уже очень много поняли и объяснили, и задача ныне заключается в том, чтобы сохранить мир, сберечь нашу реальность. Вне решения этой задачи остальные научные проблемы теряют смысл. В сущности, именно решения этой задачи общество и ждет от ученых. И скромные успехи науки именно в этом — главном — направлении порождают разочарование и недоверие.
Попытка посмотреть на будущее, опираясь на результаты науки своего времени, предпринятая Марксом, Энгельсом и их последователями, дала впечатляющие результаты. Многое действительно удалось понять и изменить. На практике удалось увидеть еще один вариант самоорганизации общества и еще один вариант будущего.
Однако сейчас ставки в той игре, которую ведет человечество и в которой ему было бы важно опереться на науку, неизмеримо выше. Просто мы гораздо ближе подошли к краю.
В этой связи можно сформулировать три сверхзадачи.
Первую условно можно назвать теорией риска и безопасности. Чтобы двигаться на автомобиле достаточно уверенно, важно знать правила движения и карту местности. Точно так же, имея дело с техногенными и природными катастрофами, социальными нестабильностями, очень важно представлять, что, можно и чего нельзя делать на разных уровнях управления. При этом следует иметь в виду и высокие технологии, которые несут с собой принципиально новые возможности, и совершенно неожиданные опасности и риски. Впрочем, отечественному читателю, видевшему замерзшее Приморье, дефолт и горящую Останкинскую башню, важность этой задачи объяснять не надо.
Вторая задача — построение альтернативной, или теоретической, истории. Решения, которые сейчас принимаются и в России, и в мире, могут изменить судьбу многих, а может быть, и всех последующих поколений. Поэтому очень важно понять, из чего мы выбираем, какое будущее нам доступно. Мы находимся в слишком опасной ситуации, чтобы позволить себе не заглядывать в будущее, не заниматься стратегическим планированием, проектированием будущего. И это тоже ключевая проблема, которой должны заниматься самые разные науки.
Третья задача — нейронаука, или проблема человека. Самые большие перспективы в XXI веке и самые большие риски связаны с использованием возможностей человека. На Западе технологии раскрытия и эффективного использования потенциала человека называют high-hume-технологиями (по аналогии с «обычными» высокими технологиями — high-tech) и рассматривают их как одно из главных направлений будущего прогресса. Человек ведь остается загадкой и в «техническом», и в социальном смысле. Сегодня исследователи очень мало знают о системной устойчивости организма. Мы не знаем пределов возможностей человека, а от этого во многом зависят контуры доступного нам будущего.4
4 Более подобно эти сверхзадачи обсуждаются в книге С. П. Курдюмова, C. П. Капицы и Г. Г. Малинецкого «Синергетика. Прогнозы будущего» (М.: УРСС, 2001).
Проблемы междисциплинарного синтеза
Фольклор студентов МГУ
Каждая из сформулированных сверхзадач является междисциплинарной. Это означает, что ее решение требует участия и сотрудничества представителей различных дисциплин, готовности непредвзято исследовать реальность, в которой мы оказались, и будущие возможности.
Ясно, что решение большинства экономических проблем современной России лежит не в экономической, а прежде всего в социальной и политической сферах. Понятно, что выход из системного кризиса, в котором оказалась Россия и в который постепенно втягивается все мировое сообщество, требует комплекса скоординированных мер и коллективных усилий. Но путь от этого понимания до исследовательских программ и до конкретных действий не близок. Он может оказаться настолько долгим, что субъекты просто не успеют пройти его до момента коллапса (или Апокалипсиса, если вам больше нравится этот термин).
Междисциплинарный подход — это общие основополагающие идеи, общее понимание ряда принципиальных концепций, общий язык. Это не совокупность работ, моделей, идей. Это нечто большее. Здесь важны коллективные эффекты, которые позволяют получить новое качество и выйти на новый уровень понимания.
Обычно это трудно. Иногда, казалось бы, состоявшийся, глубокий, многообещающий подход «рассыпается» на отдельные течения, теории, почти не связанные друг с другом дисциплины. Прекрасная сверкающая ваза разбивается на множество осколков. Кибернетика, прекрасно начатая такими гигантами, как Винер, Эшби, Шеннон, раскололась на теорию игр и искусственный интеллект, распознавание образов и теорию автоматов, на системное программирование и нечеткие множества и на многое, многое другое.
Экология, несмотря на отличное начало, положенное книгой Юджина Одума, по-моему, так и не состоялась. Не удалось в одну телегу впрячь «экологию грибов», «космическую экологию», «экологию культуры» и еще полсотни других «экологий».
Но необходимость — хороший катализатор. Может быть, добрую службу здесь сослужит синергетика — междисциплинарный подход, с которым сейчас связаны многие надежды. А может быть, будет создано нечто новое.
Междисциплинарность и конструктивный диалог (гораздо более конструктивный, чем в минувшем веке) ученых между собой, и с обществом сейчас жизненно необходим еще по одной причине. Двадцатый век был золотым веком для науки. Исследования велись по всему фронту Познания. Ученые делали все, что хотели. Думаю, следующие поколения с черной завистью будут вспоминать слова выдающегося физика и организатора ряда крупных проектов в области физики плазмы академика Арцимовича: «Наука — это удовлетворение собственного любопытства за государственный счет».
Давайте отдадим себе отчет в том, что в начавшемся веке заниматься всеми интересными задачами не удастся. Во-первых, потому, что фронт нашего незнания — он же передний край науки — стал гораздо шире. Во-вторых, ученых станет гораздо меньше, чем в XX веке. Многое из того, что сейчас считается наукой, станет обычной инженерной деятельностью. В-третьих, дадут себя знать ресурсные ограничения.
Поэтому роль организаторов науки, редакторов исследовательских программ многократно возрастет. Придется выбирать. Придется чаще задумываться о том, как будущая теория, технология, предполагаемые открытия (слова-то какие!) изменят картину реальности, какие новые возможности они дадут, как они согласуются друг с другом. Различные научные результаты, методы, технологии станут элементами громадной мозаики…
Еще несколько замечаний о тенденциях развития современной науки. Вернемся к тезису Хоргана об «иронической науке», как о деятельности, которая сродни «науке о мнениях», и тому пределу, к которому неизбежно придет вся наука. «Ироническая наука», по мнению журналиста, не имеет эмпирического обоснования, не приближает нас к истине и не приносит обществу какой-либо пользы.
На мой взгляд, в последние десятилетия имеет место тенденция к развитию «понимающей науки». Для многих привычных законов, теорий, явлений есть другой, более глубокий уровень понимания. И он не только доступен нам, но и исключительно полезен.
Поясню свою мысль примером. Один классик, уже занимая солидное административное положение, занялся так называемой «воображаемой геометрией», в которой один из постулатов отличался от евклидового. Небезызвестный Фаддей Булгарин, в чьем журнале была научно-популярная страничка, зло высмеял незадачливого ученого. Другой классик, тоже занимавшийся подобными исследованиями и знавший о работах коллег-соперников, не поленился и решил проверить одно из следствий теории. Первым классиком был Лобачевский, вторым Гаусс, а проверка состояла в том, что, взяв на местности треугольник с достаточно большими сторонами, ученый выяснял, действительно ли сумма его внутренних углов равна 180°, как доказал Евклид, или она иная, как в «воображаемой геометрии». Проверка показала, что для изучавшихся объектов вполне достаточно теорем, доказанных греками. Время неевклидовых геометрий еще не пришло.
Но это «ироническое» (по Хоргану), воображаемое знание оказалось востребовано всего через век в астрофизике. А сегодня даже студент физфака понимает, что результаты этой геометрии лежат в фундаменте наших представлений о Вселенной. Представлений проверяемых, уточняемых, активно обсуждаемых. А наш соотечественник (и в прошлом сотрудник нашего института) В. Ю. Крылов с большой пользой применил этот аппарат в теории субъективных пространств — бурно развивающемся разделе математической психологии. Наши оценки, предпочтения, ценности приходится описывать в терминах неевклидовой геометрии. Уж так мы с вами устроены.
Есть и более свежий междисциплинарный пример. Много поколений, изучая квантовую механику, пожимало плечами, узнавая про парадокс Эйнштейна — Подольского — Розена и дискуссию Эйнштейна с Бором. Много поколений студентов на соседнем факультете изучало машину Тьюринга — универсальную модель компьютерных вычислений. Писались «иронические», на первый взгляд, работы про то, что же означает квантовая механика, каков смысл этой теории, каков следующий уровень ее понимания. Большинство коллег к авторам этих работ относилось снисходительно. Зачем лезть вглубь (а может, и «глуби-то» никакой нет!), если прекрасные формулы позволяют в принципе получать решения всех мыслимых и немыслимых задач? Но тут возник квантовый компьютинг…
— Да, — видимо, возразил бы мне Хорган. — Все это хорошо, но это приложения, а не «настоящая фундаментальная наука», которая изучает устройство природы.
А вот это как посмотреть. Очевидно, что те вопросы, которые нас интересуют, коренным образом зависят от той реальности, в которой мы живем. Поэтому то, в области знаний, что меняет нашу реальность и позволяет создать иной мир, тоже разумно было бы отнести к вещам фундаментальным. Такие вещи есть. Их немало. Но они пока непривычны для Нобелевского комитета и для академических рамок.
Туннельный микроскоп. Практическая реализация туннельного эффекта, без знания которого квантовую механику не сдашь даже очень либеральному экзаменатору. Рядовая Нобелевская премия. Но этот микроскоп позволяет видеть отдельные атомы. И не только видеть, но и оперировать с ними. Новые материалы с фантастическими свойствами, молекулы, которые смогут «ремонтировать сами себя», как умеют живые структуры. Микророботы, микромашины, новая жизнь. Жизнь II. Это ключ в другую реальность, к которой наша цивилизация, видимо, пока совсем не готова. Это гораздо серьезнее, чем новый континент или «промышленная революция». Это, быть может, новый мир. И, конечно, радикальное изменение мировоззрения. Именно то, что мы связываем с фундаментальностью.
Разумеется, профессор О. В. Крылов прав, — тут возникнут свои научные дисциплины и новые разделы известных наук. Те области, которые позволят построить, осмыслить новый мир и потом, быть может, его осторожно изменить. Если удастся удержать на краю пропасти этот.
Неудовлетворенность общества наукой отчасти связана с психологическим эффектом, который условно можно назвать «спортивным синдромом». Помните олимпийский девиз: «Быстрее, выше, сильнее»? Так уже повелось и в науке, что целый век она стремилась в микромир («чем мельче, тем фундаментальнее») и в космос («чем дальше, тем лучше»). И вполне возможно, что здесь уже видны пределы. Не науки вообще, а конкретной научной дисциплины. И дело вовсе не в прижимистости американских конгрессменов, которые не захотели раскошелиться на шесть миллиардов долларов для сверхпроводящего суперколлайдера. Рано или поздно должен был возникнуть проект, на который денег бы не нашлось. Что ж, вблизи предела есть свои проблемы, свои научные стратегии и свое очарование, не имеющее ничего общего с «иронической наукой».
Лет двадцать назад академик Я. Б. Зельдович, руководивший астрофизическим отделом в нашем институте, призвал коллег сосредоточить усилия на той науке, которая будет, когда исчезнет надежда построить следующее поколение ускорителей. Родилась идея космомикрофизики — подхода, изучающего свойства материи, элементарных частиц, первые мгновения существования Вселенной на основе анализа нынешнего состояния космоса, свойств частиц, приходящих из его глубин. Рассказ об открытиях, которые были сделаны на этом пути, потребовал бы отдельной статьи.
И, тем не менее, есть огромный интервал масштабов, который мы, казалось бы, давно «прошли», но где осталось много загадок, ответы на которые могут изменить наше мировоззрение. Вспомним высокотемпературную сверхпроводимость, которая, как Афродита из пены морской, родилась из мечты В. Л. Гинзбурга и других романтиков от науки. Или последние работы биологов, обнаруживших «программы смерти» клеток и убедивших многих моих студентов, что уж их-то поколение «с бессмертием разберется». Видимо, действительно есть интервал пространственных и временных масштабов, соизмеримых нашему человеческому миру, с исследованием которого будут связаны и основные усилия, и главные успехи науки начавшегося века.
Кривые развития разных разделов химии, которые построил О. В. Крылов, напомнили мне классические зависимости эволюционной экономики. Эти зависимости показывают, как меняется доходность различных отраслей экономики на протяжении десятилетий. Рождение — радужные перспективы — быстрый взлет, «буря и натиск» — медленный спад — выход на разумный, близкий к постоянному уровень. И одновременно возникают «новые фавориты», которые проходят тот же цикл. Так было с производством стали и часов, кораблей и электродвигателей.
Это кажется естественным и закономерным. Ведь все эти отрасли — только инструменты для человечества. Инструменты, нужные для того, чтобы выжить и обеспечить приемлемую перспективу следующим поколениям. То же справедливо и в отношении научных дисциплин. Важно, чтобы для решения новых задач своевременно находились инструменты.
И поэтому в нынешние времена научному сообществу придется заниматься не только тем многим, «что интересно», но и тем немногим, что очень нужно, и пытаться понять, что это немногое собой представляет. Естественно, и ученые, и популяризаторы толкуют про стремление к Истине, про получение Ответов как цели существования. Но это цель их существования. Для рода человеческого это только средство. И уж поскольку речь зашла о пределах и «последних вопросах», нужно отдать себе в этом отчет.
Может ли будущее состояться?
«Люди имеют будущее, если они заслуживают того, чтобы иметь будущее!»
Г. Чайтин
Здесь мне придется быть субъективным и исходить из своих интуитивных представлений.
И государства, и корпорации, и отношения не могут стоять на месте. Они должны развиваться в том или ином направлении. Пытаясь сохранить ситуацию, «выжить», «продержаться», мы обычно откатываемся назад. Видимо, как в сказке Льюиса Кэрролла, сложные системы оказываются в положении, где «для того, чтобы оставаться на месте, надо очень быстро бежать». Поэтому великие империи обычно гибнут, когда их граждане считают себя в безопасности и полагают, что все главное сделано предшествующими поколениями.
Эра экстенсивного развития кончилась. Поэтому вопрос, что и в каком направлении развивать, является важнейшим. Это крайне опасная и неустойчивая ситуация.
Остановиться нельзя, поэтому приходится двигаться вперед… или назад. В последние пятнадцать лет произошел стремительный откат назад. Особенно в главном — в смыслах, ценностях, алгоритмах развития. Булгаковский герой прав — прежде всего разруха наступает в головах.
Мы откатились к началу XX века, к кануну Большой войны. Это тот самый тупиковый цикл «вызов — ответ», о котором писал выдающийся историк Арнольд Тойнби. Общество, столкнувшись с проблемами, пытается их решить, стремясь использовать негодные средства. И политика канонерок, и «большая дубинка», и попытки уйти в отрыв с помощью стратегически важных военных технологий уже были. И результатов не дали. Конечно, пойти вниз и назад проще, чем вперед и вверх. Но только в последнем случае есть шанс, что будущее состоится.
Вспомним историю об Александре Дюма и его безжалостных редакторах. В начале карьеры издатели платили ему за каждую строчку, и в произведениях классика было много прекрасных диалогов с одним-двумя словами в строке. В середине литературной деятельности платили уже за полные строки, и от диалогов романист безжалостно избавился. А ближе к концу карьеры платили уже постранично. Но прогресс на этом не кончился. Ныне редакторы мыслят крупными блоками — текстами в целом.
Так вот, в роли Дюма теперь выступает научное сообщество, а в роли редактора — благодарное человечество. Вначале оно радовалось отдельным теоремам, находкам, изобретениям. Потом — теориям, технологиям, пониманию принципов. Ценило, хвалило, награждало Нобелевскими премиями. Но близится время «последних вопросов». И от нас ждут большего. Оценки коридоров возможностей нашей цивилизации, научно обоснованных проектов Будущего и указания пути, который в это Будущее ведет.
Дюма справился с поставленной задачей. Очередь за нами.
