Василий Щепетнёв: Пророки и угодники

Пьедестал не награда. Это пост. Выпало – стой, с поста самовольно не уходят, даже если начальник караула перебежал, а разводящий – убит.

Достигнув известной степени мастерства, творческий человек неизбежно попадает на распутье. Куда идти? Создавать ли далее произведения добротные, те, которые обыкновенно помещаю в неглавные залы провинциальных музеев, или задать себе цель явить миру шедевр, которому нет равного под этим небом?

Шедевр – штука приятная во всех отношениях. Кому не хочется встать в ряд с Гомером, Фидием, Архимедом и Микеланджело? Творишь, предвкушая лавры, мрамор, именные самолёты и города... Лишь одно портит жизнь – опасение. Вдруг шедевр не получится, вместо памятника устроят фонтан?

Но представим, что уже получился. Что мастер ранее успел создать шедевр, пусть не вполне завершённый, но в глазах окружающих – несомненный. Распутье мастера много строже распутья просто способного человека. С просто способного какой спрос? Каждое добротное произведение есть большая ценность среди быстроизнашивающихся поделок, пьес на один сезон, песен на один сезон, романов на один сезон, и потому никаких внешних упрёков не будет, а если вдруг и прозвучат, то они более поощрение, а не хула: мол, полно тебе, добру молодцу, забавами тешиться, ты ж способен горы двигать, реки вспять поворачивать, моря перекраивать.

Иное дело упрёки, идущие от потаённого "Я". От них не спрячешься. Нудит и нудит внутренний голос, призывая не ходить внаклонку, выглядывая среди трав грибы да ягоды, а встать во весь рост, расправить плечи, натянуть тетиву тугого лука и пустить стрелу в журавля, кружащего в небе. Что ему, голосу, отвечать? И без того стою прямо, порой и на цыпочки тянусь? А журавли, хоть мясо их и съедобно, промыслового значения не имеют, поскольку мало их, журавлей, да ещё поди попади в такого? Но, конечно, попробовать можно. И просто способный человек пробует. Выйдет шедевр – и отлично, а нет, что ж, значит, не судьба.

А вот если подал заявку на вступление в кооператив небожителей, если и место за столом рыцарей Аполлона согрел, если окружающие (не все, но всё ж люди толковые, знающие, сами не из последних) видят в тебе гения или почти гения – тут страшно становится. Ждут шедевра, только шедевра, ничего, кроме шедевра. Добротное полотно становится укором, шагом вниз, а кому хочется – вниз? Представим себе историю гадкого утёнка наоборот: покуда был юн и молод, все восторгаются, кричат ура, бросают в воздух чепчики, носят на руках, но с годами из-под облика прекрасного лебедя все более и более проступает гусак. Плывет, рассекая зеркальную гладь пруда, гордо глядит по сторонам, но стоит ему посмотреть на отражение – и никаких иллюзий питать он более не может. Ясно, до последнего пёрышка отчетливо видно, что лебединая пора жизни миновала. Остался гусак. Хороший гусак, упитанный, из такого и жаркое на славу, и шкварок много получится, и паштет страсбургский, и пух, и перья, и даже из горла можно гремушку сделать, разумный обыватель гусаку всегда радуется, но – не лебедь, не лебедь... Иные на гусака обижаются пожизненно. И потому человек старается изо всех сил соответствовать высокому званию лебедя. То есть гения. И творить, выпускать из-под пера, кисти или клавиш рояля только шедевры. Хорошо, если получается. А если нет? Не писать вовсе? Мир лишается добротных творений, что само по себе плохо. Но если у человека такой цикл: на пять, а то и десять добротных (и того страшнее, просто удовлетворительных) проектов приходится один гениальный? И отказываясь от негениального, художник тем самым отказывается и от шедевра? Вот где сошлись искусы - искус воскликнуть и искус промолчать.

Каково ему, памятнику при жизни?

Стоит он на пьедестале, стоит и боится слово в простоте молвить. Вдруг вылетит нечто, служащее не прославлению, а посрамлению образа гения? Или просто не поймут те, что ходят мимо, в дни праздников читают у подножия стихи, иногда даже вне дат приносят гвоздики, подснежники или незабудки? Выход напрашивается: забронзоветь, налиться приятной тяжестью цветного металла. Или, если гипсовый, имитировать эту тяжесть. Хранить многозначительное молчание, лишь в самых крайних случаях издавать "звук, отчасти похожий на букву "и" и несколько на "е".

Но если и душа живая, и с пьедестала обзор много лучше, нежели с разбитого тротуара, потому видится такое, о чем умолчать просто невозможно, необходимо предупредить, позвать "в ружьё", ударить в набат? Что тогда? Длить величественное молчание? Напрячься и выдать статусную гениальность? Крикнуть как есть, не заботясь о форме, и если сбросят с пьедестала, то и ладно, можно ведь и обыкновенным человеком прожить? Только кто, кроме лиц, ведающих безопасностью государства, прислушивается к обыкновенному человеку? Даже родные и близкие не принимают всерьёз. Нет, пьедестал не награда. Это пост. Выпало – стой, с поста самовольно не уходят, даже если начальник караула перебежал, а разводящий – убит. Стой и надейся, что есть еще порох в пороховницах, а отсырел – штык поможет достойно встретить напасть.

Собственно, все это присказка. Введение. Своего рода экспозиция, без которой обойтись никак нельзя. Поскольку запросто ломиться к самому загадочному из великих русских писателей – и самому великому из загадочных – опасно.

Вокруг - Зона.