Василий Щепетнёв: Уклонившийся от боя
АрхивКолонка ЩепетневаСтолица что фонарь, кому светит, кого слепит. На огонь летят мошкара, бабочки, одни кружат, другие сгорают. Таланты произрастают везде, факт. Но искать под фонарём удобнее, там их обыкновенно и находят.
Пора, пора жить иначе, не по отцовской указке, а по велению души.
Вот только бы расслышать, что она велит, душа?
Иван Саввич Никитин в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году стоял на распутье. Идти прямо, работать на постоялом дворе не хотелось отчаянно. Идти на север? Второв, к тому времени переехавший в Петербург, звал: где ж, мол, и жить поэту, здесь издатели, здесь читающая публика, здесь, наконец, другие поэты, есть с кем словом перемолвиться.
Никитин резонно вопрошает: оно, конечно, в столице жить можно, да на что жить-то? Поэтическое ремесло ненадежно, и потом, писать из чувства голода – что ещё и выйдет? Журналистской же практики Никитин у себя не выработал и вырабатывать не стремился. Служить? Ну уж нет, благодарю покорно.
Другие советовали Никитину поселиться где-нибудь на лоне природы и там предаваться поэтическим занятиям. Но и это было невозможно по той же причине – отсутствию средств на созерцательную жизнь.
Никитин выбрал иное: он будет хозяином книжного магазина. Торговля – дело знакомое, но вместо извозчиков, лошадей и овса он будет иметь дело с книгами и читателями. Читатель – он не извозчик. Выражение "ругаться, как извозчик" есть, но кто говорит "ругаться, как читатель"?
Правда, и для книжного магазина требовались деньги. У Никитина же не было – ничего. Выручка за "Кулака" разошлась нечувствительно, а постоялый двор принадлежал отцу.
Помогли друзья: они попросили ссуду для поэта у купца-миллионера Василия Кокорева, поклонника творчества Никитина. Кокарев не отказал, и Никитин, выписавшись из мещанского сословия, подал купеческий капитал и арендовал помещение под книжный магазин, четвертый в Воронеже. Иван Саввич решил сделать его первым.
Один мой знакомый книгопродавец рассказывал, что, затевая в девяностые годы уже двадцатого века книжный магазин, он чуть было не совершил ошибки: хотел продавать только те книги, которые нравятся ему, тем самым воспитывая читающую публику. Но вовремя опомнился. Никитин торговые приемы знал хорошо, и потому дело у него пошло на лад: Поль де Кок и прочие занимательные авторы сразу поселились в магазине. Помимо продаж, Иван Саввич завел и платную библиотеку, надеясь на сорок или пятьдесят подписчиков. Набралось втрое больше. Уже через год Никитин прочно стоял на ногах. Долг Кокареву вернул тем, что издал книгу своих стихотворений. Стихотворения были преимущественно старые, но обработанные наново: Никитин чувствовал свои слабости и многие из них исправил. В тысяча восемьсот пятьдесят девятом году третья, последняя из прижизненных книг, увидела свет. На нее опять откликнулся пространной рецензией Добролюбов. Рецензию называют доброжелательной, но я, разумеется, прочел её сам. Ну, если это доброжелательность, тогда… Критик писал, что эта книга много лучше книги пятьдесят шестого года тем, что половину прежних стихотворений воронежский мещанин выбросил. Улучшить книгу можно и далее, если выбросить ещё половину.
Подобная критика укрепила Никитина в убеждении, что литература – вещь ненадежная. Душу она тешит, но тело кормит, обувает и одевает торговля.
Лишь в тысяча восемьсот шестидесятом году он в первый и последний раз выбрался в столицы – сначала в Москву, а потом и в Санкт-Петербург. Занимался исключительно торговыми делами, в редакции не ходил, с поэтами не встречался. Даже Петергоф посмотреть не выбрался. Спешил домой, в Воронеж. Отсутствие Никитина на магазине не сказалось (в штате был приказчик и мальчик на всё), и Иван Саввич ещё раз утвердился в мысли, что выбор свой он сделал правильно. Уверенный в завтрашнем дне, он пишет всё лучше – и всё больше, не чурается ни прозы, ни публицистики.
И здесь, на подъеме, когда появился и достаток, и возможность личного счастья, шестнадцатого октября тысяча восемьсот шестьдесят первого года болезнь оборвала жизнь поэта на самом интересном месте.
Есть люди игры, не только не чурающиеся риска, но даже ищущие его. Таким был Некрасов. Есть и другие, предпочитающие синицу в руке, но чтобы непременно. Сегодня синица, завтра ещё синица (она же синюха, пятирублевая купюра), так потихоньку капитал и создается. Никитин тяготел ко вторым. Он не искал бурь и схваток, памятуя, что лучший бой – это тот, который не состоялся.
Примерно в то же время два воронежца, Суворин и Шкляревский, покинули город и отправились покорять столицы. Суворин, талантливый литератор, показал себя ещё более талантливым организатором, его газета "Новое время" стала одной из самых влиятельных, а сам он – одним из столпов общества. Шкляревский, расставшись с учительской стезей, выбрал путь профессионального писателя. Как и сейчас, в те времена лучше всего шли уголовные романы, и Шкляревский писал их вполне умело – занимательно и быстро. Одни названия чего стоят: "Принциписты-самоубийцы", "Нераскрытое преступление", "Убийство без следов", "Уголки трущобного мира", "Рассказы судебного следователя" и т.д. и т.п. Три или четыре романа я даже прочитал, но остановился – жизнь коротка…
Увы, жил Шкляревский тяжело, скудно, и сейчас его помнят разве что по инциденту на квартире Достоевского, где несчастный детективщик, устав от унижений, кричал: "Я такой же писатель, как и вы!"
Столица что фонарь, кому светит, кого слепит. На огонь летят мошкара, бабочки, одни кружат, другие сгорают.
Таланты произрастают везде, факт. Но искать под фонарём удобнее, там их обыкновенно и находят.
А провинция, что провинция… Тучные чернозёмы, уединённые рощи, всеобщая неторопливость… Лучшего места, чтобы посадить картошку, зарыть талант или закопать недруга, не придумаешь.
