Василий Щепетнёв: Первая тайна Ильича

Авторитетов мирового значения в детстве у меня было немного. Так получилось. Единственным островком стабильности был, естественно, Ленин: и памятника ему не сносили, и портретов со школьных стен не снимали, и волюнтаристом не обзывали.

Авторитетов мирового значения в детстве у меня было немного. Так получилось. Помню, как гулял по главной площади Кишинева мимо золочёного памятника Сталину, помню, как этот памятник демонтировали (ясным днем, а никакой не ночью), помню, как в школе объявили, что теперь у нас главный вовсе не Хрущев, а Брежнев с Косыгиным. От этой чехарды я стал в вере некрепок. Даже не от самой чехарды, а оттого, что каждый новый вождь старого распекал на все корки и называл непонятными, но явно обидными словами. Единственным островком стабильности был, естественно, Ленин: и памятника ему не сносили, и портретов со школьных стен не снимали, и волюнтаристом не обзывали. С гордостью я прикалывал на майку звездочку с кучерявым мальчиком в серединке и старательно выводил вместе с другими октябрятами:

Ленин  всегда  живой,
Ленин  всегда  с  тобой  –
В  горе, в надежде  и  радости.
Ленин в твоей весне,
В каждом счастливом дне,
Ленин в тебе и во мне!

Пацаном я был старательным, и, разучивая песню, визжал на весь двор, считая, что тем доставляю взрослым несказанную радость. Те помалкивали, лишь тетка Марья, что жила в полуподвале, плевалась и мелко крестилась, а однажды, видно, выпив, сказала, что от Ленина хорошо помогают тыквенные семечки.

Про семечки я не понял, спросил у родителей, но вместо ответа получил подзатыльник. Ни труд, ни подзатыльник зря не пропали, и, перед тем, как распустить нас на каникулы, директор школы при всём честном народе наградил меня книжкой "Родной и близкий" – сборником поучительных историй из жизни Ильича.

С тех пор мы и вместе. Куда я, туда и Ленин. В институте я прилежно конспектировал "Материализм и эмпириокритицизм", а попутно и другие работы Ильича, и потому позднее к откровениям Солоухина ("Читая Ленина") отнесся с изумлением. Изумление моё относилось не к преображению образа Ильича, а к тому, насколько люди ленивы и нелюбопытны. Действительно, понадобился писатель, чтобы пересказать содержание того, что не только было издано многомиллионными тиражами, но и вменено в обязанность к тщательнейшему изучению, например, ёмкий труд "Как организовать соревнование". Воистину, смотришь книгу и видишь… Да ничего не видишь. Потому что и видеть-то ничего не хочешь. Большинству людей нужны не знания, но вера. Одни верят, что Ленин хороший, другие – что плохой. Факты, идущие в разрез с верой, просто не воспринимаются, как не воспринимается почтальон в рассказе Честертона о невидимке-убийце. Горе тому, кто покусится на привычное: его тут же объявят очернителем или лакировщиком, пьяницей или филистером, неучем или начетчиком, будто факт, обсуждаемый пьяницей, или того хуже, гуманитарием, перестает быть фактом.

Наше отношение к Ленину по-прежнему основано на вере. Все книги советского периода и большинство книг постсоветских отражают отношения пишущих (или заказчиков написанного) к исторической фигуре, но не саму фигуру. Сотни томов Ленинианы играют роль отвлекающую и затуманивающую, иногда рассказывающие "как", но никогда – "почему". Воля ваша, а я опять вспоминаю Честертона, его рассказ "Сломанная шпага". "Где умный человек прячет лист? В лесу. И если ему нужно спрятать мёртвый лист, он сажает мёртвый лес". "Лениниана" есть мёртвый лес, задача которого – приучить человека к мысли, будто жизнь вождя изучена до мельчайших подробностей и представляет собой вереницу собраний, заседаний, съездов и прочих довольно скучных дел. Чтобы, прочитав пару-тройку книг, у человека напрочь пропала охота изучать подлинную историю Симбирского Семейства. А семейство-то прелюбопытнейшее. Что случилось в семье Ульяновых, отчего вместо почётного, стабильного и обеспеченного карьерного пути отца, Ильи Николаевича, дети выбрали путь борьбы – или путь крови, каким глазом смотреть? Обостренное чувство социальной справедливости? Но что сделало его таким обостренным? Или это был бунт вовсе не против общества, как такового, а против отца, кавалера орденов Анны, Владимира и Святослава, действительного статского советника (штатского генерала), добившегося всего, включая потомственное дворянство, усердной и беспорочной службой?

Тайна.

В ряду тайн – первая.