Феномен исчезновения
Архив«Чёрт, чёрт, поиграй, поиграй и мне отдай!» — обычно говорила бабушка, когда в доме что-нибудь исчезало: наперсток, шахматная ладья или серебряный полтинник 1924 года с рабочим, кующим из меча орало (девять граммов чистого серебра).
«Чёрт, чёрт, поиграй, поиграй и мне отдай!» — обычно говорила бабушка, когда в доме что-нибудь исчезало: наперсток, шахматная ладья или серебряный полтинник 1924 года с рабочим, кующим из меча орало (девять граммов чистого серебра).
Наигравшись, чёрт пропажу возвращал — в те времена был он малым покладистым. Или бабушка подход знала, тон верный, слова?
Сейчас иное. Пропадет вещь, так навсегда, ищи, не ищи — одно. Чёрт стал жаднее, или я заклинание перевираю, но только список необъяснимо сгинувшего добра приводит меня в уныние.
Пара кулеров испарилась, простеньких, к «Пентиуму», но — новых, не ношеных. Купил как-то впрок, положил в надежное место, а куда, забыл. И теперь все жду, когда откажет натужно жужжащий ветеран. Уж я его и смазываю, и мантру читаю, а сломается — где новый взять? Нет, у меня имеется новый компьютер, но и старый не скучает — жена что-нибудь ученое пишет, сын в шахматы играет, Шерлок… Нет, Шерлок на компьютер не претендует, просто рядом лежит. Обидно выбрасывать дельную, полезную, привычную вещь из-за пустяка, дешевейшего вентилятора. Ладно, извернусь. Сам дуть стану.
Карманный приемничек пропал. Сейчас приемников, конечно, завались, но второго такого не найдешь: как-то, гуляя по лесу близ деревеньки Маклок, услышал я на волне 42 метра голос, бубнивший по-немецки цифры. По пять в группе. Не иначе, фашист времен Великой Отечественной шифровку передавал, а приемник, «сделано в СССР», ту передачу из прошлого поймал. А потом в то прошлое, верно, и провалился.
Кошельки, полные и пустые, книги, ключи, пломбы зубные — все это пропажи вещественные, осязаемые. Но вот днями я искал текст романа. Писать его я принялся года полтора назад, дошел до середины, и тут наступил отлив. Роман сел на мель, сел основательно, оставалось либо тащить его насильно, рискуя пропороть днище, сиречь лишиться психологической убедительности и превратить героев в картонные дурилки, либо подождать благоприятного расположения небесных светил, когда приливная волна подхватит застрявшее повествование и вынесет на просторы, где нет ни рифов, ни водоворотов, лишь алые паруса у горизонта. Я выбрал второе и, оставив на корабле аварийный экипаж, перешел к иным судам своей бедной флотилии.
Почувствовав (или возмечтав), что прилив близок, я вернулся к забытым берегам. Каково же было мое отчаяние, когда корабля на месте не оказалось! Тщетно я перетряхивал папки, рылся в корзинах, раскладывал гранпасьянсы из разноцветных дискет: файл исчез. Нетути. А ведь я человек предусмотрительный — в кабинете у меня два компьютера, в каждом компьютере по два диска (физических), на каждом диске директория «d’inacheve», где и хранятся файлы в обычном плюс архивированном виде. Да еще разноцветные дискеты.
Думал я, гадал, и пришел к выводу: Гоголь-синдром, не иначе. Смущенный написанным, я нечувствительно, может, и во сне, сам уничтожил все файлы романа. Ну его! Лучше начать сызнова, чем подводить пластырь за пластырем, стараясь удержать на плаву дырявую калошу. Я и на мель-то выбросился из-за того, что побоялся утонуть.
Ладно, переживу; хорошо, хоть идея романа сохранилась. Худо, когда теряются идеи: сразу становится темно, бестолково и непонятно.
Каждое утро, глядя в зеркало, я даю зарок: днем есть меньше, а на ночь и подавно. Часов до пяти, вооруженный идеей о здоровом образе фигуры, держусь легко и непринужденно. И до десяти держусь, и до полуночи. Но после полуночи идея теряется во тьме, я иду к холодильнику, достаю пресловутую севрюжатину с хреном — и прощаюсь с мечтой об идеальной талии до следующего утра…
Стройность фигуры есть совершенный пустяк, но ведь пропадают идеи государственные, масштаба планетарного — и безо всякой севрюжатины, вот что обидно. А они, по крайней мере некоторые, были весьма и весьма симпатичные, как-то: насаждение яблоневых садов в пустынях Марса, создание автомобильного двигателя, работающего на воде, открытие вакцины против вранья, завоевание золота на чемпионате мира по футболу…
А уж Самая Большая Идея — О Рае На Земле! Смешно до слез, но она так въелась в сознание, срослась с ним, что фантомные боли до сих пор не оставляют большую часть тех, кому за сорок, — и меня вместе с ними. По сравнению с этой потерей прочие выглядят такими мелкими, что неловко спрашивать, например, у министра больниц и кладбищ: отчего это народ все хворает, хотя сегодняшний доктор пишет бумаг впятеро больше против доктора советского?
Без причины ничего не теряется! Человек, пусть подсознательно, избавляется от лишнего даже ценой убытков. Надоедало бабушке шить — она теряла наперсток. Надоест мне проигрывать в шахматы — я роняю ладью на пол на радость котенку. Наконец, чувствует человек, что пора менять квартиру, город или жену, — и теряет ключи.
То же и с идеями.
Но кошелек, кошелек-то зачем пропадает? Неужели Самая Большая Идея побуждает отказаться от презренных бумажек?
Или Самая Большая Идея все-таки иная: помочь другим избавиться от злата?
Вот и помогают добрые люди с холодными головами, горячими сердцами и ловкими пальцами…
