Наука или нет?

Тема 558-го номера «Демаркационная линия» рассказывала о современных взглядах на проблему «научности».

Тема 558-го номера «Демаркационная линия» рассказывала о современных взглядах на проблему «научности». Как отделить научное знание от ненаучного? Всегда ли можно считать «научность» сертификатом качества? Наконец, кто уполномочен принимать такие решения и насколько солидна их объективная основа? Подобные вопросы становятся все менее академическими — по мере того, как даже самые абстрактные науки все больше «индустриализуются» (к примеру, лет двадцать назад слово «онтология» можно было услышать лишь на философских факультетах, а сейчас оно мелькает в тезисах конференций по робототехнике).

Сегодня мы публикуем два довольно обширных отклика на статьи Анатолия Кричевца и Дмитрия Баюка, где обсуждались вышеназванные проблемы, и получаем возможность сопоставить точки зрения гуманитария (социолога) Антона Ширикова и инженера Сергея Журова. В данном случае серьезного конфликта аргументов не наблюдается — конечно, только потому, что авторы рассуждают о совершенно разных вещах. Настоятельно рекомендую всем, кто не читал, прочитать упоминаемую Антоном книгу «Интеллектуальные уловки», в которой как раз и описана увлекательная история острейшего конфликта «естественно-» и «неестественно-научного» взглядов на весь этот круг вопросов. — Л.Л.-М.

Что есть законы природы — констатации непреложных фактов или искусственные конструкции? Объективны ли выкладки ученых, или же они — плод коллективного мифотворчества? У каждого ответ свой.

Чистое и грязное

А может быть, вопрос стоит шире: возможна ли вообще чистая наука, свободная от внешних смыслов, культурных наслоений, социальных проекций? Конечно, возможна! — возмутятся представители множества дисциплин и направлений. Чем докажете? Да очень просто. В каждой науке есть свои правила хорошего тона, методы и познавательные принципы. Бери эти правила и работай по ним — они дают надежную защиту от всяческого постороннего мусора. Если и этого не хватает, то к услугам исследователя — универсальные законы логики, которыми можно проверить все, что угодно, и отсеять лишнее.

Но не все так просто. Изобретателем чистой рациональности считается Рене Декарт. Декарт и его сторонники полагали, что провести очищение разума можно. Они видели в этом свою основную задачу: выкорчевать сорняки «обычая и примера», оставив лишь подлинное, неопровержимое знание. Средства очищения просты — методичный разбор имеющихся фактов и неустанное сомнение в любых «внешних» авторитетах.

Во времена Декарта такая автономия рациональности казалась вполне реальной, но последующие века породили скептическое отношение к идее чистого разума. Юм продемонстрировал, что полное принятие картезианской программы ведет к тотальному сомнению в наблюдаемых закономерностях. Определенную системность наблюдений можно было без труда объяснить имманентной привычкой ума. Дэвид Юм усомнился в рациональности мира и в том, что принципы его работы совпадают с устройством разума.

Иммануилу Канту удалось избавиться от этой неопределенности, но ценой стала отправка разума и рациональности в далекое путешествие к звездам: основания рациональности, или категории, теперь исходили из трансцендентной, непостигаемой сферы. Это был уже шаг назад: если Декарту для объяснения разума божественное не требовалось, то Кант без бога обойтись не смог.

Как вернуть разум на землю? Эмиль Дюркгейм сделал то, чего самому Канту сделать не удалось: упразднил трансцендентное. В дюркгеймовской концепции источник категорий — не бог, не космический разум, а само общество. Почти одновременно с Дюркгеймом Макс Вебер занимался более тонкой проблемой — анализом условий, в которых рациональность становится доминирующей формой сознания. И тут выяснилась любопытная вещь: Декарт, первооткрыватель «чистого», свободного от культуры мышления, сам во многом оказался культурным продуктом (О связи картезианского мировоззрения с практиками раннего протестантизма см.: Геллнер Э. Разум и культура. Историческая роль рациональности и рационализма. М., 2003). Круг замкнулся.

На этом история рациональности не закончилась, хотя все основные позиции к началу прошлого столетия уже были высказаны. Однако и в двадцатом веке «за чистоту науки» велись не менее жаркие битвы, а в последние десятилетия они вылились в настоящую войну философов и представителей точных наук (См., к примеру: Сокал А., Брикмон Ж. Интеллектуальные уловки. Критика современной философии постмодерна. М.: Дом интеллектуальной книги, 2002).

Деконструкция

Спор о чистой науке привлек внимание и социологов, хотя в «научных войнах» они не участвовали и долгое время вообще держались в стороне. Сперва социологи принялись развивать постулаты Дюркгейма и Вебера, показывая, как социальный контекст влияет на формулировку научных проблем и на выдвижение теорий. К примеру, исследование социальных оснований эйнштейновской теории высветило ее связь с местом Эйнштейна в научной иерархии. Он принадлежал к маленькому и маргинальному кружку интеллектуалов, находившихся в оппозиции к официальной науке: там была почва для появления радикальных научных идей. А вот Пуанкаре, будучи классическим представителем «республики профессоров» и научным администратором, оказался практически обречен на осторожный, реформистский подход к проблемам (Feuer L.S. The Social Roots of Einstein’s Theory of Relativity//Annals of Science. 1971. No.3/4).

Однако в 70–80-х годах прошлого века этот немного наивный подход себя исчерпал, и представители science studies задумались: а каким образом вообще работает наука? Тут дискуссия об автономии научной рациональности получила неожиданное продолжение. Ныне покойный Пьер Бурдье утверждал, что социолог вправе говорить лишь об относительной автономии науки. Социальный авторитет в случае науки скрывается под маской сугубо технической компетентности, чем создает иллюзию, будто эта компетентность очищена от всякого внешнего смысла. В действительности же научные стратегии исследователей — это одновременно стратегии политические [Если понимать политику как искусство взаимодействия с другими. См.: Bourdieu P. The Specificity of the Scientific Field and the Social Conditions of the Progress of Reason//Social Science Information. 1975. No.14. (Русский перевод: bourdieu.narod.ru/bourdieu/PB_champ_scientifique.htm.)].

Миф об автономии науки можно развенчать, анализируя практики научного исследования. Бруно Латур доказывает, что суть современной научной деятельности — достижение договоренностей об эквивалентности неэквивалентных ситуаций. Процесс, наблюдаемый в лаборатории, это не тот же процесс, который проходит в реальных условиях. Однако, вынося результаты своих изысканий на свет божий, ученый должен убедить многочисленные группы общества в том, что эти процессы тождественны. Подобно тому, как политик выступает от имени своих избирателей, ученый выступает от имени физических тел, химических соединений, растений или микробов, за которыми он наблюдает [Latour B. Give Me a Laboratory and I’ll Raise the World. In: K. Knorr-Cetina, M. Mulkay (eds.) Science Observed. Sage, 1983].

В классической статье о морских гребешках Мишель Каллон демонстрирует, как тривиальная научная проблема при ее разложении на составляющие становится сетью взаимоотношений, в центре которой — небольшая группа ученых. Эта группа, применяя различные методики, превращает всех участников ситуации (рыбаков, коллег-ученых, моллюсков) в своих союзников, что и приводит к разрешению поставленной проблемы. Важно подчеркнуть, что речь не идет о жульничестве или подтасовке: герои повествования действуют, как они полагают, исключительно в интересах науки [Callon M. Some Elements of a Sociology of Translation: Domestication of the Scallops and the Fishermen of St. Brieuc Bay. In: J. Law (ed.) Power, Action, and Belief: A New Sociology of Knowledge? Routledge, 1986].

Следовательно, наука — та же политика, только вершимая иными средствами. Чтобы повторить в реальном мире результат, полученный в лаборатории, необходима определенная подстройка жизненных условий или фактическое распространение лаборатории за ее физические границы. Конечно, подстройка может быть и минимальной, но она обязательно должна произойти. А значит, ученый, представляя своих «подопечных», в их интересах требует и добивается изменения мира.

Главный вывод отсюда таков: дихотомия «твердые факты/социальные конструкты» в анализе науки малопригодна. Подавляющая часть научных открытий — это конструкции, в которых могут причудливо сочетаться интересы людей и поведение химических реагентов, атомов, квантов, животных, растений и т. д. И очистить второе от первого социолог не может: такова природа современной научной рациональности.

«Когнитивный релятивизм»?

(Ален Сокал и Жан Брикмон в книге «Интеллектуальные уловки» используют это выражение для обозначения постмодернистской философии науки, которой ставится в вину неспособность обеспечить критерии научности)

На первый взгляд эти построения попросту возмутительны. Невзирая на богатство критериев научности, разработанных самыми разными дисциплинами, социология науки волюнтаристски отказывает ученым в праве на объективность. Знания о мире объявлены странными и шаткими конструкциями, истинность которых никак не подтвердить и никак не опровергнуть. Выходит, любой шарлатан теперь вправе претендовать на звание ученого и требовать всенародного признания?

Однако бить тревогу и бежать к спасательным шлюпкам рано. Во-первых, отрицать автономию науки — не значит объявлять законы природы химерами (хотя и такое бывает). Главное в том, что научные открытия — один из механизмов изменения социальной жизни. Планеты движутся по своим орбитам, клетки организма рождаются и умирают, но над этими процессами возникает сложная надстройка, наука. В ней фиксация физических и телесных изменений служит средством влияния на интересы, то есть политическим инструментом. Чтобы быть убедительной, такая фиксация должна быть не уловкой, а реально работающим и относительно точным средством. Здесь ученым есть где развернуться.

Во-вторых, страх перед возможным гносеологическим хаосом вызван некоторыми расхожими представлениями о социальных науках. Двадцатый век был столь богат на разоблачения, данные с социологических позиций, что социологи нередко предстают в образе ниспровергателей общественного порядка. Сложился стереотип, будто социологическое описание объекта влечет вскрытие его фетишистской, маскирующей природы и тем самым его разрушение. Разумеется, это неверно. Подавляющее большинство институтов, «уличенных» в выполнении скрытых социальных функций, — религия, массовая культура, политическое представительство и другие, — продолжают жить и здравствовать.

Наконец, противники социологии упускают из виду, что она вполне может приносить пользу самим исследователям. Знание о механизмах создания научных законов — не инструкция лжеученым о том, как имитировать настоящую науку, и не критика естественнонаучного знания (Настоящую критику социологи знания (те же Бурдье и Латур) адресуют как раз наукам общественным), а беспристрастное описание положения дел. И если представители естественных дисциплин хотят уточнить и упрочить свои критерии рационального, то им как раз и пригодятся наблюдения социологов за поведением этой рациональности во внешнем мире.

Парламент вещей

Напоследок об одной идее Бруно Латура, о которой просто нельзя не сказать несколько слов. В science studies объекты научных экспериментов рассматриваются как полноценные участники ситуации наряду с людьми и социальными группами. Отсюда следует логичный вывод: этим объектам тоже необходимо предоставить право голоса. Так родилась концепция «парламента вещей» (parliament of things), представленная Латуром в новой книге «The Politics of Nature».

Что за абсурд, воскликнет читатель! Разве могут вещи говорить? Однако из сказанного выше должно быть ясно, что вместо вещей говорят те, кто с ними работает, — исследователи. В традиционном парламенте депутаты представляют своих избирателей, а в парламенте вещей ученые будут представителями природных объектов. И поскольку «социальное» не отделимо от «природного», новый парламент должен объединять представителей и людей, и вещей.

В парламенте вещей «чисто научные» вопросы будут обсуждаться с участием представителей людей, — но представители вещей получат право решать проблемы, ранее считавшиеся общественными. Таким образом, налицо полное уравнивание в правах, что должно в перспективе привести к стиранию грани между научным и социальным (Что Сокал и его последователи, несомненно, посчитают мракобесием. А Латур не теряет времени даром и уже разработал модель реорганизации Национального собрания Франции по схеме «парламента вещей»).

Латуровский проект — очередная попытка коррекции модерна. Идея автономной научной рациональности, родившаяся в Новое время, оказалась мифом, как и четкое деление на общество и природу, говорит Латур. Но пришел день, когда следует расставить все по местам. Получится ли?..