Однодневная память

Книжный развальчик в Воронеже не сравнить с парижским. Парижский я видел на картине, а на воронежский хожу раз в неделю с Шерлоком, потому разницу понимаю.

Книжный развальчик в Воронеже не сравнить с парижским. Парижский я видел на картине, а на воронежский хожу раз в неделю с Шерлоком, потому разницу понимаю. Париж — что, Париж не рушили до основания во время войны, в Париже книгами не грелись в лютую зиму, да и помощники библиотекарей в штатском не бросали в костер произведения, внезапно ставшие вредными, — по крайней мере, последние два века. Вот книг у них и избыток.

Российский же книгочей, хоть убей, не желает рассматривать книгу как разновидность товара. Сокровищница, близкий друг, задушевный собеседник — да! А товар?.. И помстится же…

Потому к книгам отношение было полумистическое. Наверное, так дети степей относились к семейным божкам — мазали губы жиром и оберегали от завистливых соседей.

Купить книгу для человека не излюбленного становилось событием, приключением, едва ли не подвигом. На весах престижа Хемингуэй, Булгаков и Агата Кристи, стоящие на книжной полке, в семидесятые годы прошлого столетия равнялись двум-трем иномаркам в гараже сегодня.

Но пришло время монотеизма, и божки старые, подержанные, уцененные хлынули на прилавки. В моем случае — на лоточки, что в будние, а особенно в выходные дни расставляют за спиною Ивана Саввича Никитина, поэта и книгопродавца. Иван Саввич, как и положено памятнику, отношения к происходящему явно не выказывает, но кажется, что он доволен: если книги продают, значит, их кто-то и покупает!

Библиотека моя подобна лоскутному одеялу: состоит из томов самых разрозненных. Вот и давеча я принес первый том сочинений Льва Толстого, издательство «Художественная Литература», Москва, 1958 год. Других томов у перекупщика не было. Книжечка хоть и в мягкой обложке, но аккуратная. Читали ее осторожно: никаких загнутых уголков, карандашных пометок, пятен от борща. Лишь на четвертой страничке надпись: «Дорогой Шуреньке в день рождения от любящего супруга» и дата, 25 августа 1958 года.

Прочитал я надпись и задумался. Где та Шуренька, где ее супруг? Нужда ли дошла до того, что носят они по книжке-другой из своей библиотеки, чтобы купить кусок хлеба? Или вовсе умерли, а наследники, расчищая жилплощадь, поспешили избавиться от хлама? Грустно. Лучше я придумаю другое: Шуренька несказанно разбогатела и купила полное собрание сочинений Льва Николаевича, быть может, даже в кожаном перелете, а это попросила через знакомых недорого пристроить в хорошие руки — пусть-де молодежь тоже приобщается к незыблемым ценностям.
А я, прочитав том

(«Детство», «Отрочество», «Юность»), сижу и гадаю — что прочнее: идеи шестидесятников (как девятнадцатого, так и двадцатого веков) или же материальные носители идей — книги?

Прочность носителей — вопрос насущный, и требующий точного ответа. Сколь долго продержится винчестер? Через какое время перестанет читаться компакт-диск?

Жива у меня надежда — крохотная, иллюзорная, но уж какая есть: однажды утром я проснусь и услышу, что где-нибудь на чердаке старого петербургского дома или даже в Риме найдена связка бумаг, оказавшихся вторым томом «Мертвых душ»!

А если кто-то несвоевременно талантливый взял да и написал гениальную вещь, но хранит ее не бумага, а пятидюймовая дискета? Дискета помещена в бумажный конвертик, а конвертик — в ящик стола. Стол стоит в сухой комнате крепкого, надежного дома. Год стоит, два, пятьдесят лет, сто… Какова вероятность, что через сто лет рукопись можно будет прочитать столь же просто, как сегодня — рукопись 1904 года, отпечатанную ремингтонистом на бумаге среднего для начала двадцатого века качества?

И тут я понял: современные носители не для того созданы, чтобы хранить информацию. Их цель — позволять ее изменять, а лучше — терять безвозвратно. Долгая память есть помеха, которую нужно устранить. Желательно бескровно, так меньше хлопот. У Орвелла в Министерстве Правды газеты переписывали, у Брэдбери, а также в СССР, газеты изымали и жгли, но ведь куда экономнее газеты «автовыцветающие», с испаряющимся текстом! Сами по себе, безо всякого участия человека буквы, звуки, изображения бледнеют и исчезают. И чем скорее, тем лучше! Потому и телевидение столь ценится властью: у него, телевидения, нет вчерашнего дня. И уж во всяком случае, нет прошлого года. Конечно, можно вспомнить ту или другую передачу, но это уже будет не телевидение, это — мемуары, совсем иной жанр.

Еще бы и память человеческую постричь покороче… Тут все годится, начиная с телесериалов и кончая клеем «Момент» ингаляционно, но пока успехов не так много, как бы хотелось. В идеале человек, просыпаясь утром, должен себя чувствовать свежеотформатированным винчестером. Быстренько-быстренько ему устанавливают ОС, размещают то, что истинно сегодня, и — вперед, трудовой и прочий народ!

Думаю, двадцать первый век и станет первым веком управляемой памяти, — управляемой не в переносном, а в прямом, биологическом смысле.
Будет ли это электронный импульс, передаваемый по мобильнику, сложный аудиовизуальный образ с монитора или чайная ложка обязательной микстуры перед сном?

Кстати, уже рекламируют аппарат сновидений.

Началось?