Интервью со Станиславом Лемом. Часть 2

"Компьютерра-Онлайн" заканчивает начатую несколько дней назад публикацию перевода интервью, которое польский писатель и философ Станислав Лем дал иранской газете "Шарх".

Окончание интервью польского писателя и философа Станислава Лема иранской газете "Шарх". Начало можно найти и прочитать здесь.

- Связывался ли с Вами Андрей Тарковский, когда снимал "Солярис"? Что вы думаете о фильмах, снятых Андреем Тарковским и Стивеном Содербергом? Вы согласны с теми изменениями, которые режиссеры внесли в Ваш сюжет?

- Тарковский ужасно хотел снять "Солярис". В те времена ему целый ряд высокопоставленных членов КПСС внушали, что не следует делать фильм по такой книге, потому что она идеологически неверная - идеалистическая, субъективистская и метафизическая. Но он и слышать не хотел, потому что Тарковский сам целиком был слеплен из этой идеалистическо-метафизической субстанции, смешанной с "русской душой". Потому он был глух к подобным увещеваниям. У меня серьезные оговорки в адрес его киноинтерпретации моей книги. Во-первых, хотелось увидеть планету Солярис. Во-вторых, во время одного из наших споров я сказал Тарковскому, что так и не снял "Солярис", вместо него получилось "Преступление и наказание". Из фильма мы узнаем, что этот жуткий парень Кельвин довел Хари до самоубийства, отчего потом каялся, причем покаяние усугублялось ее неоднократными повторяющимися визитами в странных и невероятных обстоятельствах. Что вообще ужасно, так это введение в сюжет родителей и тети Кельвина. Но хуже всех была его мать, потому что это была русская мать, то есть родина - мать-земля. Это меня по-настоящему взбесило. В тот момент мы стали похожи на двух лошадей, тянущих одну телегу в противоположные стороны. Жизнь людей на станции представляет собой не какой-то там экзистенциалистский анекдотец, а ставит серьезные вопросы о месте человека в космосе! Мой Кельвин решает остаться на планете, потеряв всякую надежду, в то время как Тарковский создал образ какого-то острова с хижиной. Меня он раздражает. Не выношу этого "эмоционального соуса", под которым Тарковский "подает" героев моей книги, не говоря уже о том, что он начисто удалил научные описания планеты и заменил их серией чудачеств. О римейке Содерберга я мало, что могу сказать. Знаю, что критики воспринимают его как фильм по мотивам картины Тарковского. С коммерческой точки зрения фильм Содерберга с треском провалился.

- Правда ли, что Вы перестали писать романы? По какой причине?

- Я перестал писать романы уже лет двадцать назад. Просто не тянет. Я издал более сорока томов прозы, поэтому одно только администрирование всех этих трудов, особенно в мировом масштабе, отнимает все мои силы. Мы на самом деле порой теряемся в этом ворохе публикаций на разных языках, включая финские и баскские издания. Не говоря уже о более крупных контрактах, вроде договора с Камероном. "Как Вы прокомментируете фильм, снятый по вашему роману студией XX Century Fox?", - спрашивают журналисты. Ну, не могу же комментировать то, о чем понятия никакого не имею. У меня даже нет желания смотреть экранизацию моей книги, чтобы не лишиться творческой мотивации к созданию чего-то нового. Мне просто надоела художественная литература. Мое теперешнее нежелание писать вызвано еще и тем, что я не чувствую необходимости создавать еще одну книгу. В отличие от издателей, которые смотрят на это с меркантильных позиций, вне зависимости от того, на какие цели сгодится эта книга (хоть под ножку стола ее подкладывать). А я пекусь о своих читателях.

- Каково Ваше мнение об интернете? Стал ли интернет очередной революцией для человечества?

- Всякая новая технология имеет свои преимущества и недостатки. И всякую технологию можно использовать как во вред, так и во благо людям. Я этого немного побаиваюсь. Нет ничего дурного в сказке о Гензеле и Гретели, ведьме и ее избушке из сладостей, пока она остается в области фантастического. Однако поедание целой крыши настоящей съедобной хижины, построенной из сладостей, определенно приведет к несварению желудка. Соблазн всегда располагается между протянутой рукой и плодом. А как только берешь плод в руку, он оказывается гнилым и негодным. То же и с доступностью информации. В чем же преимущества больших возможностей по переработке информации, если все сети могут быть парализованы интернет-вирусами? Технология открывает новые возможности для злого умысла. Я жестокий человек, поэтому ненавижу тех, кто создает такие вирусы как I LOVE YOU; я бы с радостью предал их бичеванию и поставил бы им на лбы клеймо "Главный враг человечества". Меня бесят зло и глупость. Зло порождается глупостью, а сама глупость питается от зла. Телевидение перенасыщено насилием и делает нас невосприимчивыми. Интернет упрощает нанесение вреда ближнему. Недавно я читал статью о молодом человеке, пытавшемся (и почти добившемся успеха!) захватить контроль над компьютером большого американского авианосца. Написал бы я такой рассказ лет тридцать назад, и все решили бы, что я свихнулся. Тем не менее, сегодня такой парадокс возможен. Вся история человечества на геологических часах занимает лишь краткий миг. Мы живем в период невероятного ускорения. Мы похожи на человека, спрыгнувшего с крыши пятидесятиэтажного здания и долетевшего до тридцатого этажа. Кто-то, выглядывая в окно, спрашивает: "Как дела?", а падающий человек отвечает: "Пока все хорошо". Мы не осознаем скорости, в плену которой мы оказались. Технология движется вперед, однако контроль за направлением движения очень слаб.

- Вы еще показываете неполноценность писательства и мышления. В "Солярисе" или "Фиаско" писательство и мышление ни к чему не приводят. "Солярис" объясняет мифическую неспособность человеческого языка - неспособность точной корреляции слова и понятия, которому оно соответствует?

- Весь наш язык и мыслительный процесс работают в довольно узкой области. С одной стороны, есть риск чрезмерной "жесткости" языка, а с другой - его излишней "мягкости". Чересчур "мягкое" изложение трансформируется в своего рода безумие, наподобие шизофрении. Нарушается частота употребления слов. То же относится, в частности, к поэзии. И если в первом случае это делается в неконтролируемой и некритической манере, то в последнем контроль возможен. С другой стороны, есть примеры "слишком грубого" языка, что приводит к спазмам, порожденным логической сухостью. Автор трех десятков книг осознает, что к одной и той же проблеме можно подходить с разных позиций, задействуя различные повествовательные методики. Не рекомендуется использовать язык слишком сложный, что ведет к образованию сотен чудесных, но бессвязных предложений. В то же время, не рекомендуется избирать и слишком сухой метод изложения, язык, облущенный до самого логического ядра. Надо стремиться к оптимальному соотношению, к "золотой середине".

- Как складываются Ваши отношения с критиками? Какого рода критику современных романов Вы приемлете?

- Опыт моих отношений с западными критиками неудачен по причине множества недопониманий и недоразумений. Положение немного исправилось, только после того как за мои произведения взялись хорошие критики (те самые из высших эшелонов литературоведения). Тем не менее, прежде критики читали мои книги так, будто пытались найти рецепт выпечки пончиков в телефонном справочнике, вследствие чего оставались недовольны и отвергали мои произведения. Я понимал, что полемизировать и дискутировать тут тщетно. На что бы это было похоже? Ну, например: "Неверно, что, как утверждает критик Х, моя книга о предмете Y. Она посвящена предмету Z". Просто то было полное непонимание. Теперь же можно наблюдать обратное. В целом ряде статей, которые следуют за выходом моих книг, словно хвост за кометой, обнаруживается банальное восхваление, и это означает лишь, что данный критик убежден в том, что имеет дело с "хорошей и похвальной книгой", однако не совсем понимает, о чем она. Во всем мире найдется не больше дюжины критиков, сведущих как в литературоведении, так и в современной науке. Без научного образования комментировать мои труды невозможно. Откуда невежде знать, является ли представленная концепция моей собственной идеей, экстраполяцией или конечным выводом из настоящих, научно установленных фактов? И хоть пишут для читателей, всем хочется, чтобы их критики были гениями, способными "сунуть" в конкретный текст термометр и снять точные показатели температуры. Но это был не тот случай. На Западе нет ничего страшнее романа с интеллектуальным содержанием. Дьявол святой воды боится меньше, чем эти люди страшатся мыслить! Издатели - это люди, которые, в общем, не понимают ничего в литературе. Потому они полагают, что такие тексты не нужны. Они ждут откровения и верят в миф о бестселлере. Интереснее всего то, что они не могут отличить потенциальные бестселлеры от книг, которые вовсе не будут продаваться. Тем самым, они напоминают торговцев хлопком, которые не способны отличить хлопок от перьев. Не стану утверждать, что так происходит во всех случаях, но это относится к немалому числу издателей. Мой коммерческий успех достигался в постепенном развитии. Поначалу я писал плохие книги, которые были достаточно "читаемы", потом они стали менее "читаемы", но определенно лучше с интеллектуальной и художественной точек зрения. Вот вам причина, по которой мои произведения читают во всем мире. Если бы я начал с книг вроде "Мнимой величины", никаких бы миллионных тиражей не было, так как меня бы знали в довольно узком кругу. Первые книги, такие как "Астронавты" и "Возвращение со звезд" поработали на мое реноме. Однако не все мои ранние книги плохи, раз уж этого никто не может сказать о "Солярисе" и "Звездных дневниках", переживших чрезвычайно много переизданий.

- Каковы Ваши отношения с литературой Востока? Доводилось ли Вам слышать что-либо об иранской литературе, рассказах? Что Вы думаете по поводу переводов? Есть ли в Ваших произведениях что-то, не поддающееся переводу?

- К несчастью, я не знаком с иранской литературой, следовательно не могу ответить на этот вопрос. Издатели считают, что если переводчику хорошо платить, то это повысит художественную ценность его перевода. Однако по-настоящему здесь требуется духовная близость автора и переводчика. Если их любимые книги и жизнь имеют некоторое сходство, то же переносится и на семантическое обрамление идей, слов, стиля и идиом. Данная посылка неоспорима, вне зависимости от достаточности обстоятельств. Еще требуется талант - то, чего никакими деньгами не купишь. Я вынужден признать, что результат большинства переводов моих произведений хуже оригинала. Ужаснее всего английский перевод "Соляриса", сделанный с очень плохого французского перевода! Несколько раз мне удавалось сталкиваться с гениальными переводчиками. Любимой из них была Ирмтрауд Циммерман-Гёльхайм, немецкая переводчица, к сожалению, умершая в самом расцвете сил. Она являла собой редкий лингвистический феномен, ей удалось невероятно быстро выучить польский язык. Она перевела "Сказки роботов", "Футурологический конгресс" и "Солярис", сохранив очень тесную связь с подлинником. В те времена я понял, что существуют ряд рецептов хорошего перевода, потому что американец Майкл Кэндл, переводивший "Кибериаду", многое перефразировал, переставлял и порой уходил в сторону от оригинала. Это была трудная задача. Первый русский перевод моей "Суммы технологии" делал целый мозговой трест из десяти человек под руководством Громовой, в состав которого входил и знаменитый астрофизик Пановкин. Позднее моим лучшим переводчиком в России стал математик Широков, который переводил мои гротескные юмористические истории, находя исключительно убедительные языковые эквиваленты. Незаурядным переводчиком научных текстов оказался Фридрих Гризе (в случае с "Суммой технологии"), однако там возникли споры с издателем, потому что Гризе требовал себе особых авторских отчислений, так как работал один, в отличие от русской команды. К несчастью, большинство прочих переводов моих книг были гораздо хуже. И тут нет смысла объяснять, почему. Достаточно взглянуть на пару страниц из "Кибериады", чтобы понять трудности, с которыми приходится сталкиваться переводчикам. Моя ситуация чем-то сродни фолкнеровской: Фолкнер был "пожалован" американцам французами, так как был не слишком популярен в США даже в свой наиболее продуктивный период.