Станислав Лем: "Меня бесят зло и глупость"

Интервью Станислава Лема иранской газете "Шарх", в котором польский писатель и философ рассуждает о фантастике, критиках, интернете, постмодернизме, языке, религии и киноэкранизациях.

В интервью Станислава Лема, взятом в июле корреспондентом иранской газеты "Шарх",  польский писатель и философ рассуждает о фантастике, критиках, интернете, постмодернизме, языке, религии и киноэкранизациях.

- Вы считаете себя писателем-постмодернистом? Какова связь между постмодернизмом и вашими романами? Что Вы думаете о теории постмодернизма, о деконструктивизме?

- Я, как правило, с пренебрежением отношусь к литературным исследованиям, в которых мое творчество представляется в виде "примера постмодернизма". Сама такая идея довольно забавна, поскольку в то время, когда я писал свои книги, никакого "постмодернизма" не было и в помине. Когда я стремился представить себе, что бы мог сказать умный и рациональный компьютер по тому или иному поводу, мне приходилось "превращаться в такой компьютер". В любом случае меня мало интересуют все эти классификации. Труды последователей Деррида и Лакана кажутся мне не вполне внятными и напоминают идеологию, облеченную в талмудическую форму и перемежающуюся с казуистикой.

- Одна немецкая энциклопедия называет Вас философом. Вы философ? Что Вы скажете по поводу присутствия философии в Ваших романах?

- Я полагаю, стоит искать глубинный смысл в художественных произведениях, хотя я вполне осознаю высокую степень риска и неизбежность упрощений, ошибок и неумышленного абсурда, возникающих при таком подходе. Причина моих беспокойств, разочарований и замешательства, до сих пор не угасших, заключается в том факте, что многие считают философствование скучным и праздным занятием. Ведь для того чтобы увлечься философией, надо быть очарованным ей, научиться извлекать личную пользу из этого занятия. Тяга к философствованиям должна быть кипучей страстью. Те, кому это чувство не знакомо, разумеется, разочаруются в некоторых моих книгах.

- Что по-вашему означает термин science fiction? Что Вы думаете о будущем научной фантастики? Вы заявляли не раз, что желали бы видеть "больше реализма в SF". В чем заключается эта идея? В "Микромирах" Вы утверждаете, что научная фантастика относится к жанру несерьезной литературы, подобно вестерну, детективу или романтическим историям, несмотря на все широко известные примеры, говорящие об обратном. Почему Вы так считаете? Многие считают Вас величайшим научно-фантастическим писателем из ныне живущих. Каково Ваше мнение на этот счет?

- Я бросил читать science fiction вообще, потому что уже не способен был ее "переваривать", главным образом, из-за полного отсутствия чего-то познавательного в ней. Авторы, очевидно, не заинтересованы в познавательности произведений, так как все, чего они хотят - это продать свои книги. Я был глупцом, когда гробил массу времени на письменные призывы и разъяснения, особенно в Америке. За это меня только проклинали. Однажды я вполне откровенно написал одному пытавшемуся утешить меня австралийцу, что мне просто "пришлось ретироваться", после того как я в течение нескольких лет исполнял роль миссионера в борделе, "пытаясь наставить падших женщин на путь истинный". Я никогда и не воображал, будто цель моего существования на Земле как-то связана со спасением рода человеческого. Тот факт, что некоторые мои книги, даже "Кибериаду" и "Сказки роботов", причисляют к жанру научной фантастики - явная бессмыслица; этот пример также подтверждает огромную инерционность классификаторского диагноза. Почему "Кибериада" - science fiction? При особом желании такое можно сказать о "Насморке", который представляет собой сплав научной фантастики и детектива, в котором преступником оказывается случай. Но с какой стати "Сказки роботов"? Это же притянуто за уши! Необходимо осознать это явление: когда Келлерман написал "Туннель" (роман о строительстве подводного туннеля между Европой и Америкой), никто не называл его научной фантастикой, потому что автору повезло родиться в те времена, когда этого понятия еще не существовало. То же относится к Чапеку, Свифту и философским повестям Вольтера. Я считаю, что некоторые фрагменты моих "Кибериады" и "Сказок роботов" ближе к Вольтеру, нежели к чему-то еще; это в чем-то напоминает реинкарнацию эпохи Просвещения. Один американский писатель назвал их "сказками кибернетической эры". Тем не менее, навешивание большого ярлыка science fiction на эти книги представляется мне жалким занятием. А как быть с "Абсолютной пустотой"? Эта книга похожа на научную фантастику? Она составлена из пародий на nouveau roman (фр. "новый роман", или "антироман") и тому подобных произведений. С такими допущениями можно утверждать, что научной фантастикой являются все книги, за исключением тех, действие которых разворачивается в Кракове или Манхеттене. Я считаю это серьезным недоразумением. В молодости я написал несколько посредственных научно-фантастических романов. Осознав это, я стал продвигаться в других направлениях, однако все критики сталкивают меня обратно в эту "научно-фантастическую яму". Моя реакция на science fiction сходна с аллергией моего тела на цветочную пыльцу. Почему люди читают научную фантастику? Могу себе представить, им есть, что почерпнуть из "Войны миров" или "Трудно быть богом", но только не из всех этих "опусов". Если "фантастическая история" - это все, что автор может предложить, я могу ему ответить дюжиной собственных. Я никогда не читал, чтобы убить время. Убить время - все равно, что убить чью-то жену или ребенка. Для меня нет ничего дороже времени.

- Каково место языка в Ваших произведениях? Насколько был важен этот фактор при создании Ваших научно-фантастических романов? Что особенного есть в языке Ваших произведений?

- Я очень чуток к языку, поэтому я всегда старался избегать неумышленного юмора в серьезных вещах. В "Возвращении со звезд" я ввел нейтрально звучащий термин "бетризация" (метод блокировки агрессивности). В "Кибериаде" немало примеров словесной игры. То же можно сказать и о романе "Осмотр на месте", где я ввел несколько неологизмов наряду с целым словарем, так как порой меня обвиняли в чрезмерном увлечении образованием новых слов. Я прекрасно осознаю тот факт, что сильно усложняю жизнь переводчикам, нашпиговывая свои книги неологизмами, особенно потому что польский язык здорово подходит для этой цели. Но едва ли я могу с этим что-то поделать. Такое в научной фантастике неизбежно, как нельзя обойтись без мореходных терминов, когда пишешь о морских путешествиях. Изобретение новых слов обычно обусловлено нуждами повествования. Никогда не занимался этим нарочно. Такие понятия, как "электрыцарь", "бледнотик", Диодий, Триодий и Гептодий возникли чуть ли не сами собой. Я пытаюсь ограничивать использование неологизмов до необходимого минимума, потому что если бы я задался целью изобрести язык какой-либо иной эпохи, я потратил бы на этот проект половину жизни, и в результате получилась бы книга, которую никто не смог бы прочесть и понять. Если бы только я не включил туда словарь заодно с энциклопедией (собственного авторства, разумеется). Можно использовать гротеск или уповать на барьеры, разделяющие цивилизации, которые я постарался описать в романе "Эдем". В реалистической книге не получится наделить главного героя способностью оплодотворять женщин по телефону или назвать блох дегенерировавшими кенгуру. Однако если в романе описывается "иной мир", рядовой читатель лишается критерия правдоподобности. Писатель волен заставить читателя поверить во что угодно. Последний прием используется девяносто девятью процентами фантастов. Эти авторы объединенными усилиями сотворили искусственные понятия и реалии, фальсифицировав, таким образом, весь космос, основополагающие законы физики и походя растоптав эволюционную теорию. Так родилась целая сокровищница чепухи, в которой черпает вдохновение типичный писатель-фантаст. Любой нарушитель устоявшегося порядка подвергается обструкции со стороны читательской аудитории, размах которой пропорционален степени знакомства читателей с этой сокровищницей.

- Как Вы относитесь к религии? Я считаю, что религия и философия тесно переплетаются в Ваших романах. Не думаете ли Вы, что религия и философия являются как раз тем цементом, скрепляющим воедино разрозненные осколки мира? Большинство Ваших книг, таких как "Возвращение со звезд", "Солярис" и "Глас Господа", затрагивают проблемы науки и ее взаимоотношений с моралью. Что Вы можете сказать о моральных аспектах Ваших книг? Как Вы представляете себе взаимоотношения между наукой и нравственностью?

- Подобные ценности нельзя логически вывести из чего-либо, поэтому знания нам в этом никак не помогут. Согласно современным концепциям, которые я исповедую как член "ордена эмпириков", человеческие благодеяния вместе со всем прочим заложены генетически. Основополагающие ценности выводятся из биологического кокона, сформированного эволюцией. Последнее можно доказать математически. Я объясню простыми словами: если взять двух представителей общественного вида, и у одного из них эгоизм является доминантой существования, в то время как другой проявляет более альтруистические наклонности, теория вероятности отчетливо показывает, что у второго индивида гораздо выше шансы на выживание в коллективе. Эта норма насильно внедрялась в различные этические кодексы, постулирующие всевозможные виды альтруистического поведения. Позднее этот закон был неумышленно лишен всякой привязки к эволюционным корням и трансформировался в религиозные доктрины. Однако с эволюционистской точки зрения это всего лишь результат действия селекционных механизмов, работавших на протяжении миллионов лет. Я не утверждаю, что у этических норм единственный источник происхождения, но, несомненно, искать его следует в глубоком прошлом. Можно поискать и другие объяснения, кроме древних причин, биологические и чисто дарвинистские. Те, кто, будучи гуманистами, изучают естественные обязательства и устои человека, непреднамеренно закрывают на это глаза; они не осознают того факта, что своеобразие человека в терминах тех категорий, которые они определяют, чисто функционально, так как поведенческие основы заложены еще глубоко в доразумные времена. И ничего с этим не поделаешь. Я прекрасно понимаю, что человечество не слишком довольно таким положением вещей. Лично я, хоть я и неверующий, предпочел бы, чтобы все было иначе, хоть и не могу оправдать это желание более-менее рационально. Тем не менее, я с чистой совестью отвергать определенную фактографию, просто потому что она не согласуется с моими благими намерениями и уважением, которое я питаю к людям и самому себе. Это довольно печально, на самом деле. Аналогичным образом я могу возмущаться тем фактом, что чудовищная порнографическая индустрия получает огромные барыши благодаря тому, что мы все сексуально запрограммированы.

- Как Вы создали "Солярис"? Его можно назвать антимифом современности. Покорение вселенной несомненно было одним из человеческих мифов XX века. Солярис разрушает этот миф. В "Солярисе" нельзя ничего покорить. Почему Солярис противопоставляется человеческому мифу? В этом романе прослеживаются черты мистицизма. Каково отношение между этим особым мистицизмом в книге и коммунистическим правлением в Польше в то время, когда писался этот роман?

- Я мало, что могу рассказать о том, как я пишу вообще. Полагаю, каждая книга несет в себе историю ее создания. Реализация накладывает отпечаток на процесс формирования произведения. Не всегда бывает так, чтобы книга хранилась в моей памяти в виде реки со множеством центростремительных притоков. Когда я оказывался в какой-либо колее и после отказывался от этого пути, все, что было "до", стиралось из моей памяти. Это усугублялось еще и тем, что я старался избавляться от непригодившихся рукописей. Если бы мне довелось посмотреть эти тексты, я бы, наверное, подивился, насколько окончательный вариант книги далек от того, что задумывалось поначалу. Так получалось, потому что я использовал метод проб и ошибок. Последнюю главу "Соляриса" я написал после годичного перерыва. Мне пришлось отложить эту книгу, так как я не знал, что дальше делать с главным героем. Сегодня я не могу найти эту "склейку" - место, в котором роман соединился в единое целое. Более того, я даже не в состоянии объяснить, почему я так долго не мог дописать его. Помню только, что начало написалось в один присест, бегло и довольно споро, в то время как оставшееся дорабатывалось позднее. Когда я начинаю писать, у меня отсутствует цельное представление о будущем произведении, и я стараюсь писать как можно быстрее, чтобы не забыть чего. Я просто работал, и "все произошло само по себе". Когда я привел Кельвина на станцию Солярис и свел его с испуганным пьяным Снаутом, я и сам не ведал, что его так обеспокоило. Я понятия не имел, почему Снаут так испугался, увидев совершенно невинного незнакомца. В тот момент я ничего не знал, мне только предстояло узнать, потому что я продолжал писать. Довольно сложно комментировать эту книгу. Полагаю, мне удалось высказать в ней то, что хотелось. Чудесные возвращения Хари являли собой пример определенной концепции, которая, возможно, выросла из философии Канта, потому что это настоящая Ding an sich - Обратная сторона, которой нам не суждено постичь. Могу лишь добавить, что "Солярис" стал излюбленным блюдом для толкователей. Один американский обозреватель допустил фатальную ошибку в своей статье, потому что не знал о том, что идиом в польском оригинале отличаются от английских, а следовательно не могут привести к определенным выводам.

Толкования "Соляриса" могут составить огромный, довольно забавный том, так как разные люди представляли себе "идею" книги по-разному. Один англичанин объявил, что океан – это просто воплощение СССР, в то время как люди на станции представляют собой маленькие соседние страны. Явление проецирования, видения в романе собственных мыслей и чаяний критика, выдает умозрительный характер литературной критики.

- Есть ли какой-нибудь писатель-фантаст, книги которого Вы всегда считали интересными?

- Оригинально и интересно писал Филип Дик, хотя он тоже испытывал трудности в процессе создания себе имени. Первоначально он был больше популярен во Франции и только позднее его слава распространилась на США. Вдобавок, не все его произведения "ровного качества". Однажды я написал эссе для некоего американского журнала, которое начиналось фразой: "Science fiction - это макулатура, за некоторым исключением, и Дик - одно из таких исключений". В этой области я что-то не вижу множества "титанов мысли". Есть, может быть, несколько выдающихся ученых, иногда пишущих фантастику, я знаю одного космолога. Я не назвал его по имени, а потому могу заявить, что физик он второсортный, а писатель - третьесортный. Бывали также случаи, когда первоклассные писатели, такие как Уэллс, обращались к жанру научной фантастики. Я очень хорошего мнения о братьях Стругацких, хотя финал "Пикника на обочине" не кажется мне достаточно убедительным. Эта книга пробуждает во мне зависть, выражающуюся во мнении: "Это я ее должен был написать". С повествовательной точки зрения она чрезвычайно захватывающая, хотя авторы с этим немного перестарались. Эта вещь замечательна тем, что представляет собой совершенно новый подход к классической теме, разработанной ранее Уэллсом в его "Войне миров" - истории вторжения на Землю. Кларк тоже весьма хорош, однако в нем больше прослеживается склонность к инженерному делу, нежели к абстракциям и теоретизированию. У него были и несколько великих идей, в частности, мысль о спутниках на геостационарных орбитах, которые служат в качестве трансляторов радио- и телесигналов. Однажды он с горечью посетовал, что не запатентовал в свое время эту идею - сейчас бы он уже скопил на этом целое состояние.

Перевод - Олег Данилов.