Место для Бога. Эволюция и творение

Человек в сегодняшнем мире все больше и больше зависит от технологии. Дышим через вентиляцию с угольными фильтрами, доводя воздух до нужных параметров кондиционером.

Человек в сегодняшнем мире все больше и больше зависит от технологии. Дышим через вентиляцию с угольными фильтрами, доводя воздух до нужных параметров кондиционером. Пьем воду с завода или пропущенную через пяток фильтров — от сеточек грубой очистки до ионообменных смол. На небе наблюдаем не ход светил, но сполохи рекламы. И все технологии зависят от науки. А позитивные науки, казалось бы, не оставляют места для религии, традиционных (для иудео-христианского теизма) представлений о Боге как Творце и Правителе мира.
Так ли это?

Эволюционная теория Дарвина, изложенная в его труде «Происхождение видов путем естественного отбора», — один из краеугольных камней современного естествознания (некоторые ученые, при установлении контакта с иным разумом, даже предлагают первым делом спрашивать у маленьких зелененьких человечков или жукоглазых монстров: «Открыли ли вы эволюцию?»). И, как полагают сторонники научного мировоззрения, именно теория эволюции опровергла библейские представления о создании живого мира и, соответственно, покончила с религией.

Действительно, вместо шести дней Творения перед нами разворачивается миллиардолетняя история. Вместо благого Создателя — бесконечная цепь мучений и страданий, когда гибель большей части живого ведет к совершенствованию оставшегося. Ну и, конечно же, родство с обезьяной. Той самой, о которой даже думать запрещал мудрейший Ходжа Насреддин.

Устойчивые позиции эволюционной теории во многом обязаны неудачным нападкам на нее (кстати, религиозный характер носила лишь меньшая их часть).

Были нападки «астрофизические», объясняющиеся бытовавшими в то время взглядами. Так, по гипотезе одного из открывателей закона сохранения энергии Роберта Майера, энергия светила объясняется падением на него метеоритов (1848); а, скажем, Герман Гельмгольц, выдвинув теорию о контракционном, обусловленном гравитационным сжатием, выделении солнечной энергии (1854), утверждал, что звезде нашей максимум двадцать миллионов лет от роду. Уильям Томпсон, будущий лорд Кельвин, путем изящнейших физико-математических трюков дотянул возраст Солнца до ста миллионов годочков. И эта, гравитационно-контракционная модель вплоть до начала прошлого века полагалась стандартной, что представляло немалые сложности для геологии и эволюционной биологии, а астрофизиков вынуждало не раз откладывать бритву Оккама в сторону.

Обществу претил безжалостный, инфернальный, как писал в прошлом веке палеонтолог и писатель Иван Ефремов, характер эволюции. Гекатомбы жертв во имя минимального эффекта. Самая ожесточенная критика Дарвина велась со стороны вполне научного ламаркизма. Изменчивость видов как основу продвижения к вершинам жизни готовы были признать многие. Ее отметил еще в восемнадцатом столетии граф Бюффон. То, как жирафы, поколения за поколениями тянущиеся шеями за листочками, способствуют их (шей) удлинению, описал принятый спокойно обществом Жан Батист Ламарк. Но вот то, что усложнению способствует суровый естественный отбор, мало кому нравилось. Хотя кое-кто радостно довел этот принцип до абсурда, названного социал-дарвинизмом.

А взять письма разгневанных лордов к Дарвину за подписью: «Твой бывший друг, ныне потомок обезьяны»… Имеют ли они что-то общее с христианским учением, призывающим к смирению, или же проходят по ведомству полагаемой грехом гордыни? Как ни крути, а с шимпанзе-то у нас 99% генов общие — ну как у зебры с лошадьми. Так что остроумие англиканского епископа Уилберфорса, спрашивающего у Гексли, потомком обезьяны по какой линии — по папе или маме? — тот является, тоже било мимо цели. Девяносто девять больше полусотни.

Учение Дарвина в основном противоречило не христианской доктрине того времени, но метафизике Аристотеля, бывшей основой до-дарвиновской биологии. А Аристотель, с его «целевыми причинами» существования каждой твари земной, определенными еще до создания Вселенной, привычно отождествлялся со средневековой схоластикой, а через нее — и с общехристианской доктриной.

На самом деле, Дарвин нанес смертельный удар аристотелевой биологии. Подобно тому, как столетиями раньше Галилей и Ньютон нанесли удар физике Аристотеля. Но о том, что сэр Айзек покушается на авторитет Церкви, не говорил никто. И тот факт, что Ньютон, увлекшись толкованием Писания, перешел на позиции монархианства (или унитаризма, по-западному), то есть признавал вместо Троицы одного лишь Творца, есть проблема чисто богословская, внутриденоминационная.

Священник и писатель Чарльз Кингсли писал Дарвину (это включено в «Происхождение видов»), что творение простейших форм, способных к развитию, полагает такие же возвышенные представления о Боге, сколь и творение, нуждающееся в дальнейших творческих актах. Гарвардский натуралист и активный пресвитерианин Аса Грей (Asa Gray), немало способствовавший популяризации идей Дарвина в Новом Свете, полагал, что изменчивость предопределена провиденциально. Но французские атеисты-биологи приняли Дарвина лишь после того, как его поддержало антиклерикальное движение.

Причины разнобоя не в церковном обскурантизме, то бишь мракобесии. На момент формулировки теория естественного отбора не могла ответить на многие принципиальные научные вопросы. И не только неверно поставленные, как в случае с возрастом Солнца. Ведь многие органы не несут в живых существах никакой полезной нагрузки, и самые первые стадии эволюционных изменений никак не связаны с выживаемостью особи.
И телеология. Направленное движение к цели. Ведь само слово «эволюция» означает вращение двух палок, на которые в древности наматывался книжный свиток. Нечто похожее использовалось в семидесятые, когда в алфавитно-цифровые печатающие устройства ЕС ЭВМ заправлялась не хорошая финская, а дрянная отечественная (оберточная) бумага. Так что эволюция — развертывание написанного. Причиной чего, так же как последовательным развитием зародыша, являлся заранее предусмотренный план. Предусмотренный не обязательно Богом. Пусть изначально бытующий в Природе. Но отнюдь не возникающий из хаоса естественного отбора.

И парадокс Уоллеса. То, что объем мозга у представителей примитивных племен слишком велик для стоящих перед ними задач. Более или менее объясненный лишь с открытием массового каннибализма у проточеловеческих гоминид, он заставил Альфреда Рассела Уоллеса отказаться от эволюционного учения, открытого им вместе с Дарвином.

И философия. Идеально ложащийся на взгляды Просвещения ламаркизм. Согласно которому, развитие есть результат собственных усилий по совершенствованию организма. В конечном счете — того же замысла. Но отнюдь не слепой игры случайностей.

Ну и даже мораль. Восходящая к тому же Просвещению. Ламаркистская уверенность в возможности быстрых и благотворных перемен в человеческом бытии, целенаправленного формирования нового человека, коий по природе своей добр. Не зря же в СССР разгромили в сороковые эволюционную биологию — в пользу ламаркизму учения Трофима Лысенко, обещавшего быстрые и благотворные перемены.

Так что в гонениях на дарвинизм роль Церкви куда меньше, чем ламаркистов отечественного образца. Даже на «обезьяньих процессах» никого не сожгли, а расстрельных стенок и Колымы отведали многие… И авторитету Церкви — во всяком случае, в варианте протестантского, кальвинистского мейнстрима — дарвинизм в самом его победившем варианте никакого урона не нанес.

Невозможно по характеру происхождения жизни в имманентной Вселенной судить о полагаемом трансцендентным, потусторонним, Боге.
Поясним на примере. На буквальном толковании Библии настаивают в протестантском мире сторонники учения, названного фундаментализмом. Имя это восходит к памфлету начала прошлого века «The Fundamentals». Так вот из пяти богословов, написавших его, трое были эволюционистами.
Дело в том, что в протестантизме с первых работ Лютера сформировалось учение об оправдании человека верою. Мы верим в Бога, а не знаем о его существовании. Поэтому сразу после работ Чарлза Лайеля о новой геологии и Дарвина о происхождении видов богослов Филипп Госсе (Philipp Gosse) с полуулыбкой отметил, что мир был создан Богом вместе с окаменелостями, дабы вид последних, вводя нас в заблуждение, испытывал тем самым нашу веру.

Кстати, ИТ-технологии дают нам интересную аллегорию такого процесса. Кино мы смотрим последовательно. Но его можно и записать, как это делают дупликаторы магнитных записей, и отштамповать, как DVD-диски. Творец, со времен Августина полагаемый находящимся вне времен, может использовать и такой подход. Какое кино вы смотрите чаще, уважаемый читатель, на кассете или на пиратском диске?
Но это все аллегории.

А работа Дарвина и труды его последователей прикончили одно довольно распространенное направление, называемое естественным богословием. Даже в программу университета, в котором учился Дарвин, входил подобный труд (William Paley, Natural Theology, L., 1802). В нем в качестве доказательства бытия Божиего рассматривался человеческий глаз, предназначенный исключительно для зрения. Автор, приводя сравнение с Робинзоном, нашедшим часы и сделавшим вывод о существовании Часовщика, в свою очередь, делал вывод о наличии Творца. Забавно. Такое сравнение я лет пять назад слышал от одного поддатого профессора в потертом пиджачке, излагавшего тот самый пример с глазом (хотя Пейли он явно не читал) и жаждавшего обзавестись церковным грантом для работ в области научного креационизма. Пришлось отослать его к шаманам или астрологам.

Борьба с данными позитивных наук, объясняемая даже не мракобесием, а смутным представлением о морали или устоях, — не дело Церкви. Это удел шарлатанов. Или в лучшем случае — недоучек, не представляющих соотношения и методов естественных наук и теологии.