Сеансы практической магии

Введение цензуры, закрытие оппозиционных газет — действо магическое, поскольку направлено против слова. Отныне правильной считается только одна операционная система, только под нее можно писать программы.

Мир создают слова. Дела — следствие. Без идеи, ни с того ни с сего, дела не делаются, разве рутинные, направленные на сохранение мира, а не на его изменение. Машины, преобразующие мир, компьютеры работают именно со словом, символом, не всегда, впрочем, человеческим. Но и мир наш — человеческий не вполне.

Программировать компьютеры интересно, но программировать людей интереснее стократ. Герой Мольера лишь в зрелом возрасте узнал, что говорит прозой. Литераторы усвоили науку НЛП задолго до появления дипломированных гуру от НЛП.

Усвоили — и стали практиковать. Слово слову рознь. Одно подороже, другое подешевле, а третье хоть и вовсе бы не слыхать. Потому что это третье слово — как выстрел Гаврилы Принципа. Вылетит — а вслед вспорхнут сотни баллистических ракет с мегатонными боеголовками. Или даже без ракет ополовинят население, одной идеей.

Некрасовский «Современник» стоит «Некрономикона». «Бесы» Достоевского — меловой круг, который ежевечерне чертит в проклятой церквушке Хома Брут.

Чертил круг и Горький, превратив партийную школу на Капри в антипартийную. Если бы не мировая война, на том, глядишь, все бы и кончилось. Кто знает лидеров американской компартии, и нынешних, и прежних? Вот и с российской стало бы то же самое. Другая литература — другое программирование — другая жизнь.

Америка вспомнилась еще и оттого, что в 1915 году Ленин просит Горького помочь с публикацией брошюры: «В силу военного времени я крайне нуждаюсь в заработке и потому просил бы, если это возможно и не затруднит Вас чересчур, ускорить издание…». Не ускорил. Брошюра вышла в свет лишь в семнадцатом году. Я все пытаюсь представить человека, читающего в тот год эту брошюру, «Капитализм и земледелие в Соединенных Штатах Америки». Лицо получается размытое, бледное, какой-то приват-доцент меньшевистского толка или даже сам ренегат Каутский…

Но осенью семнадцатого года писатель Ленин (а он определял себя именно как «литератор») взял верх над писателем Горьким. Обычное явление. Кто сейчас назовет почетных академиков-литераторов той поры? Разве что Бунина вспомнят, быть может, еще и Боборыкина. А Веселовский, Овсяннико-Куликовский или Николай Николаевич Златовратский, автор романа «Устои», — что-то нейдут на ум. А ведь тоже программировали, считались властителями дум. Продвигать товар — особая магия.

Введение цензуры, закрытие оппозиционных газет — действо магическое, поскольку направлено против слова. Отныне правильной считается только одна операционная система, только под нее можно писать программы, и лишь после соответствующей сертификации в Главлите выкладывать на прилавок.

Боязнь свободы слова характерна для власти, опирающейся на магию. Алмаз режется алмазом, слово бьется словом. Заткнуть чужие рты, да и дело с концом.

Пусть слушают исключительно наши заклинания, шепчут наши мантры, поклоняются нашим кумирам.
Онемевший Горький еще пытается кричать, пытается спасти то, что можно спасти. Список Горького значим для человечества столь же, сколь и список Шиндлера. Но силы слабеют, магия тает, наступает немота. Вернуть способность говорить удается лишь на Капри, но что говорить? И, главное, кому?

Можно сотрясать воздух проклятиями — да не действуют проклятия. Кончилась сила проклятий. Проклинателей тьма, а толку-то.
И Горький меняется. Из проповедника протеста и обличителя российских язв он превращается в поборника исторического оптимизма. Долой кисляев и нытиков!

Изменяя ощущения мира, мы изменим и самый мир.
Конечно, Горький во время поездки на Соловки видел иллюзорность показанного. Но если о светлых, голубых лагерях написать так, чтобы поверили, — вдруг это изменит реальность? Прочитают вертухаи о себе, что они тонкие психологи, мастера убеждения, люди высокой культуры и чистых рук, — и захотят соответствовать! Пусть не все, не через одного даже, пусть только один из десяти — и то стоит стараться. Если человеку день ото дня твердить, что он дрянь полная, быдло, криворукий недоумок, поневоле потеряешься, махнешь на себя рукой и пойдешь за одеколоном или настойкой боярышника. Лучше уж наоборот: считать себя порядочным, умным, умелым, справедливым, а если засомневаешься в недобрую минуту — вот ведь и Горький пишет, уж он-то не ошибется.

Если перо воистину талантливо, оно и есть рычаг, переворачивающий мир. Но страшно знать, что слово может спасти мир, — и не мочь найти это слово.

Десять лет бьется Горький над Климом Самгиным, пытаясь сделать из него человека, способного счастливо жить в России. Какое счастливо, и просто жить не получается…

Но идея Горького пришлась по душе победителям: важно, не как живут люди, а как представляется им своя жизнь. И вот Литинститут выпускает практикующих магов — тысячу, две, пять, которые творят чары, и очень умело творят: жить стало лучше, жить стало веселее. Настолько умело, что миллионы людей верят книгам и фильмам, а не собственным чувствам. Сегодняшние пенсионеры не о колбасе тоскуют за два двадцать, даже не о квартплате в четырнадцать целковых. Магии не хватает! Зачарованности!