Свобода — слово?

День Победы 9 мая — совсем не компьютерная дата, но, оказывается, и она косвенно связана с нашей тематикой. В сегодняшнем номере публикуется материал Александра Литого о борьбе с нацистскими сайтами в Рунете.

День Победы 9 мая — совсем не компьютерная дата, но, оказывается, и она косвенно связана с нашей тематикой. В сегодняшнем номере публикуется материал Александра Литого о борьбе с нацистскими сайтами в Рунете. Свою заметку автор заканчивает призывом не звать «полицию» для поддержания чистоты и порядка в Интернете — иначе о свободе придется забыть.

Замечательно, что молодой автор проявил такое незаурядное понимание проблематики. Ведь если в наших медиа начинают говорить о нашем нацизме, то обычно заканчивают именно призывом, условно говоря, вызвать милицию. Вопрос о свободной реакции общества на такие явления чаще всего даже не ставится. «Свобода слова» в этом случае используется (боюсь, что и осознается) лишь как свобода публично позвонить даже не по «02», а куда-то туда, наверх.

На уровне, если угодно, формальной обработки текста различить два понимания свободы (как диапазона дозволенных действий и слов и как определенной системы взглядов, составляющих основу личности) нетрудно. Однако должен признаться, что на интуитивном, «дословесном» уровне я впервые почувствовал эту разницу, наблюдая за реакцией моего английского коллеги, брезгливо разглядывающего горы нацистской литературы на лотках в минуте ходьбы от Красной площади. Он тогда удивился: «Странно, что у вас так свободно продается все это». «Неужели у вас это запрещено?» — в свою очередь удивился я. «Нет, — еще более озадаченно ответил он. — Я имею в виду, что в Лондоне этих продавцов через пять минут пришлось бы спасать от разъяренной толпы», и тут же деликатно добавил, что и это, наверно, не очень хорошо. Только тогда я понял, что слово «свобода» в его сознании ну просто никак не связывалось с разрешительно-запретительной политикой властей.

Это было в 1993 году. За десять прошедших лет выросло новое поколение, к которому принадлежит и Александр Литой, — но такой, как у него, взгляд на свободу, в частности свободу слова, стал, пожалуй, еще большей редкостью, чем раньше. В одной прекрасной — без шуток — газете, посвященной в основном литературе, я недавно встретил совершенно замечательное по комизму заявление. Автор высказывался1 в том духе, что пора бы, черт побери, вводить хоть какую-то цензуру, и в подкрепление этой идеи цитировал некоего то ли режиссера, то ли критика, заявившего: «Ну почему меня заваливают совершенно ненужной мне информацией — например, о войне в Ираке? Мне гораздо важнее было бы знать, кто нагадил в моем подъезде!»

Разумеется, текст и бытовая реальность — разные вещи. Но представить себе такого человека в нашей реальности очень легко. Он обращается к неким всемогущим силам с двумя четко сформулированными просьбами. Канцелярская точность просьб (прошений?) и их нагловатый стиль гармонируют с магическим, в сущности, содержанием: избавь меня от ненужного знания о бедах других людей и сообщи список виновников моих бытовых проблем.

Для собственного действия в этом раскладе места нет. Совершенно невозможно представить себе человека, который внутренне готов хоть что-то практическое сделать для приведения в человеческий вид собственной среды обитания, но которому не хватает для этого одного: списка тех, кто… э-э-э… загрязняет эту среду. После получения такого списка логически последовательным шагом может быть только передача оного тем же высшим силам с очередной развязно-униженной мольбой — уже о «принятии мер»: абсурд, показывающий, как далеки подобные заклинания от рациональных шагов к улучшению собственной жизни.

Для контраста приведу некоторые высказывания Ноама Хомского (Noam Chomsky), профессора МТИ, выдающегося лингвиста, широко известного во всем мире в качестве яростного критика просто-таки всех аспектов политики США. Вскоре после трагических событий 11 сентября 2001 года Хомский выступал с лекцией в одном из индийских университетов2, где отвечал и на вопрос о возможном ограничении свободы слова в США после принятия «Патриотического акта». Я настолько привык, что Хомский представляет все американское в ярко-черном свете, что никак не ожидал патетического тона его ответа.

Серьезной угрозы гражданским свободам я не вижу, сказал Хомский, потому что в американском обществе они в очень большой степени защищены не правительством, а самим населением. Свободу слова, продолжал он, никто никому не дарил (цитирую: «вопреки тому, как вас, возможно, учили в школе, о ней не сказано ни в Конституции, ни в Билле о правах») — она, как и другие свободы, была завоевана в борьбе участниками массового движения за гражданские права. Хотя эта борьба завершилась совсем недавно (в 1960-е годы), традиция, уверен Хомский, укоренилась очень глубоко.

Это я не к тому, кто хороший, а кто плохой. Все больше убеждаюсь, что в основе подобных контрастов — различие моделей мира в сознании людей. Таким различиям мы когда-то посвятили целую тему номера («КТ» #305, 1999 г.). Утешает лишь то, что эти модели не «прошиты» в наших головах, и самое естественное дело для человека — мыслить свободно.