Чесать там, где чешется

Зачупыжинское утро хорошо своей натуральностью.

Зачупыжинское утро хорошо своей натуральностью. Был я в детстве в столице нашей, видел эти каменные памятники вместо нормальных домов, выглядывал из железно-стеклянного окноподобия на асфальтовые мини-плацы…

Где там свежесть? Где там аромат земли нашей? Почему решения о жизни всей Руси принимаются там, где ею и не пахнет? Почему? Я вас спрашиваю, правители наши! Ну-ка, отвечайте — перед лицом «Компьютерры» и моим лично! Вся жизнь — на Волге и в Центрально-Черноземном районе! В Сибири — волки и снег, на юге — дыни и виноград. А жизнь — вот она, у меня за окном. И рамы у меня, отметьте, не железные, а осиновые! С духом!

Эко я раскричался-то. Надо привести нервы в порядок — нашими босяцкими приблудами, на которые голь хитра. Стаканчик церковной бормотухи и чесалка — вот как я каждый день начинаю, и — посмотрите на портрет мой — счастлив и улыбчив до прелестности. Про бормотуху говорить нечего, пробовать надо. Протодьякон уж больно хорошо ее из картофеля делает, с искрой Божьей…

А вот про чесалку поговорить стоит. У меня ведь с нее каждый день начинается. Купил я ее на югах, лет так двадцать назад. Иду по пляжу вечером, кушаю грушу, вспоминаю вино, которое мне один абориген продал со словами: «Пэй, дарагой, от семьи отриваю, чтобы тэбе харашо било! Только не сбивай платьем сваим бутилки, чорт бородатый!» На черта я не обиделся, енотом или сусликом — куда как неприятнее. Так вот, кушаю грушу и вдруг вижу — палатка прямо на пляже, а в ней — Усы-с-ногами (это я такой образ придумал, правда, хорош?). Волны лижут песок, Усы колышутся от ветра, а на газетке лежит Она… На одном конце — ложечка для обуви, насажена на палочку бамбуковую, на другом — ручка маленькая, словно детская. И с ноготками. Спрашиваю: «Вай, скажи, дарагой, зачэм такой палька странный, да?» Специально подстроился под аборигена, из уважения, так сказать, — пусть подавится. Усы посмотрели на меня и молвили: «Это, милчеловек, новая наша крестьянская забава. Старик Прокл ласково кличет ее чесалкой. Всей деревней чешемся. Покупай, не пожалеешь». Я покраснел слегка (благо за бородой не видно), достал из кармана первую попавшуюся купюру и, отдав ее Усам, исчез вместе с Чесалкой в южном полумраке.

С тех пор жизнь моя налаживаться стала. Утром встану, бывалоча, почешу минут двадцать поясницу Чесалкой и р-раз, колонку в «Компьютерру» сварганю. Сколько таких бодрых утр — столько и колонок. Уже стонут в редакции, но принимают, потому что гениально получается. На работу схожу, чай с приятными людьми попью, а потом под лестницу зайду — и с Чесалочкой еще минут десять. Приятно, мысли интересные в голову лезут… Уже почти два десятилетия подозреваю, что ручонку сделали не из пластика, а из какого-то секретного материала, благополучно утащенного с предприятия российского ВПК. Ну не может пластик помогать такие мысли генерировать и в таких количествах. Специально просил друзей выточить копии ручонки Чесалки из дуба, мрамора, эбонита — не то! Сандал привозили мне — похоже, но плодовитость все равно пониже. Сынишка, когда маленький был, Чесалку в скипидар макнул, проказник, — а я как раз на солнышке обгорел немножко. После этого плодовитость писательская и вовсе термоядерная стала (потому как спать не получалось), но повторять опыт почему-то не хочется. Да, на титан у меня надежда большая… Как-то лопатой чесался — понравилось, надо бы ручонку из него отлить.

Спросите, а какое отношение Чесалка имеет к «Компьютерре»? Отвечу по-нашему, вопросом на вопрос: а какое отношение я, звезда больших и малых, умный и просто приятный человек имею к Чесалке? Отвечаю: самое непосредственное. Ибо она чешет мне спину, а я чешу лясы — и все довольны. Или почти все.

Знаю, знаю, что некоторые читатели недолюбливают мои, не постесняюсь этого слова, шедевры. И теперь скажут: дескать, писака сей просто мыться не любит, потому и с щеткой чесальной не расстается. А я скажу в ответ: моется тот, кто ленится чесаться, и улыбнусь своей фирменной улыбкой.

Не всем дано понимать простые радости жизни, извлекая из них темы для замечательных колонок. Искажено пространство, точно вам говорю. Строят ящик из бетона — называют его домом. Покупают пачку вонючих бумажек на проволочных стеблях — и дарят вместо нормальных цветов. Целыми днями смотрят на суррогатные windows (с маленькой буквы, так их!) — окна бетонных ящиков светятся желтым и голубым, и ни одного лица не выглянет на улицу, где мирно бредет талантливый, но скромный автор. Вот то ли дело в деревне, где только через плетень ногу перетащишь, не успел занозы из ляжек повыдергивать, — уже старушка шепчет соседке: «Гляди-ко, наш блаженный опять пошел звезды считать и стихи у пруда орать». Вот она, любовь русская-соседская… Даже в доброй ругани — о звездах.

Сегодня с утра чесалось особенно хорошо. На работу не пойду — чай там кончился, а хороший человек и сам домой забредет. Буду писать в стол… нет, в тумбочку — на столе уже места нет.
Жизнь! Вот оно, настоящее! Назовите меня негодяем, но кто-то назовет звездой. Я знаю.