Система финансирования науки и проблема креативности

Европейская научная традиция всегда придавала исключительное значение индивидуальности ученого. Научная деятельность рассматривалась как образцовый пример чистого творчества.

На смену интерналистскому подходу, рассматривавшему науку как когнитивный процесс, то есть деятельность по созданию новых знаний, пришел преимущественно экстерналистский подход, наиболее ярким выражением которого стали работы Т. Куна о «научных революциях». Наука стала рассматриваться прежде всего как социальный институт.

В такой смене картин описания был глубокий смысл: наука все в большей степени становилась коллективной, а коллективная деятельность должна интерпретироваться в терминах социальных институтов - это один из наиболее эффективных способов мыслить коллективную деятельность (впрочем, не единственный).

В работах экстерналистского направления основной упор делается на внутринаучные институты. Но являются ли внутринаучные институты наиболее важным социальным компонентом науки? Не следует ли обратить внимание прежде всего на структуру тех социальных институтов, которые осуществляют принудительный поворот науки в сторону так называемой «общественной пользы»? Задавая себе этот вопрос, мы невольно оказываемся перед задачей изучения механизмов финансирования науки и их влияния на научную деятельность.

Есть еще один очень серьезный аргумент в пользу пристального рассмотрения механизма финансирования науки. Интернационализация и глобализация науки не снимают проблемы объяснения успехов и неудач на национальном уровне, проблемы поддержания национальных научных школ. Между тем именно в этой сфере количество загадок и необъяснимых феноменов особенно велико. Почему во многих странах, несмотря на многолетние усилия и огромные вложенные средства, не удается создать процветающие национальные научные школы? Почему это иногда удается сделать, но только в какой-нибудь одной области науки? Чем же объяснить коллапс науки в странах с богатейшими научными традициями? Как мы увидим ниже, эти вопросы тесно связаны с проблемой финансирования.

Говоря о финансировании науки, мы имеем в виду не объемы средств (хотя это тоже исключительно важно), но, прежде всего, институциональные формы.

Вопрос о форме финансирования - это вопрос о том, что и кто финансируется. Исторически сложились три основные формы финансирования науки.

Финансировать можно личность - отдельного ученого. Такой подход демонстрирует доверие к ученому, оставляя выбор проблем и методов исследования на его усмотрение. Определенный контроль со стороны научного сообщества за деятельностью исследователя, конечно, предполагается, но не в явной форме, а лишь имплицитно.

Классический пример такого финансирования - позиция профессора исследовательского университета в Германии в конце XIX - начале ХХ века. (Аналогичная система существовала в Австро-Венгрии и Швейцарии.) Профессор университета являлся одновременно высокопоставленным государственным чиновником, причем пожизненно. Такое положение научной элиты (впрочем, довольно многочисленной, в Германии функционировали десятки университетов, работали тысячи профессоров) давало исключительную независимость ученому и очень высокую степень свободы и автономии в научной деятельности. Существование такой системы финансирования сопровождалось беспрецедентным расцветом науки в Германии.

Элементы этой системы сохраняются и в настоящее время в Европе и Северной Америке, но социальное положение университетских профессоров (и относительный уровень зарплаты, и социальный статус) существенно ниже того уровня, который был установлен в Германии в постгумбольдтовский период расцвета исследовательских университетов. В СССР схожим статусом обладали члены Академии наук, но лишь в короткий период времени (также совпавший с расцветом науки). Однако позиция академика как независимого ученого очень скоро была разменяна на позицию академика как руководителя научной организации.

Другой тип финансирования - финансирование научной организации. Наиболее последовательно этот подход был реализован в СССР. Кризис советской науки после нескольких десятилетий расцвета продемонстрировал довольно простую истину социологии: социальные иерархии в отсутствие демократического контроля подвержены быстрой коррупции (обычно этот процесс занимает одно-два поколения). До тех пор, пока советские академики становились директорами институтов в силу их научных заслуг, все шло хорошо. Но логика власти быстро обратила процесс вспять. С начала 1960-х годов именно директора институтов стали выбираться в академики. То есть для того, чтобы стать академиком, стали важны административные способности, а не научные достижения.

Процесс трансформации системы финансирования науки в СССР начался с совмещения немецкой системы индивидуальной поддержки талантливого ученого с идеей финансирования научного института как основной социальной единицы науки. Закончился он элиминацией ученых из этого процесса и заменой их представителями научной администрации. Ну, а коллапс советской общественной системы лишил всякого социального статуса как институты, так и отдельных ученых.

Наконец, третий основной способ финансирования науки - это финансирование научных проектов через грантовую систему. Этот способ является в настоящее время доминирующим в Европе и США. Его очевидные «преимущества» - возможность контроля эффективности научных исследований, понимаемой как степень удовлетворения социальных потребностей общества в научном знании. Немедленно возникает вопрос, наводящий на тяжелые размышления о будущем науки, финансируемой через гранты: кто в состоянии определить, какое именно научное знание необходимо обществу? Можно ли считать, что чиновники научных фондов знают потребности общества лучше, чем ученые? Вряд ли у кого вызывает сомнения, что ответ на этот последний вопрос - отрицательный. Научные фонды вынуждены проводить некую «научную политику». Иногда они находят основания для определения этой политики внутри научного сообщества - в этом случае их деятельность может быть относительно успешной. Но обычно научные фонды подвержены тому же процессу коррупции социальных иерархий, что и научные институты.

Идея эффективности грантовой поддержки науки основана на том, что получение гранта - конкурентный процесс, а эффективный конкурентный механизм - гарантия успешной эволюции. Проблема в том, что процесс определения критериев эффективности и успешности оказывается вынесен за пределы науки. Если бы вне науки не существовало коррупции , а фонды были бы не социальными институтами, а эманацией высшего разума - все было бы хорошо. К сожалению, это не так. Фонды - такие же социальные институты, как и сама наука, а следовательно, подвержены коррупции. Возникает хорошо известная социальная дилемма: кто будет следить за теми, кто следит за эффективностью? Эта проблема не имеет идеального решения. Демократический контроль здесь, как и в политике, мало что дает: проблемы слишком специфические и сложные, чтобы компетентность ответственных лиц можно было определять демократическим путем. Демократические практики здесь (если они есть) - это только средство предупреждения наиболее явных случаев коррупции, но никак не борьба с неэффективностью решений. «Эффективность» в науке оказывается социально неуловимой.

Сопоставление трех форм финансирования науки, с точки зрения «эффективности постфактум» - то есть по научным успехам национальных школ, действовавших в той или иной системе финансирования, делает очевидным вывод: в области фундаментальных исследований преимущество за индивидуальным финансированием, в области прикладных - за грантовым. Ничего похожего на расцвет фундаментальной науки в Германии в период доминирования системы индивидуальной поддержки ученых не было ни в каких обществах. Успехи США в области фундаментальных исследований в 1950-60-е годы тесно связаны с массовой эмиграцией ученых из Германии. Столь же мало сомнений в том, что грантовая система заметно способствовала успеху прикладной науки в США. В условиях существования множества государственных и частных фондов неизбежная коррупция внутри фондов отчасти компенсируется конкуренцией между фондами, создавая возможности для эффективной научной деятельности.

Решающим фактором в различии между фундаментальной и прикладной наукой оказываются сроки реализации научных проектов. Типичный срок грантовой поддержки (приблизительно три года) явно не достаточен для работы в фундаментальных областях, где сама идея гранта - выделение денег под обещанный результат, выглядит абсурдно. В фундаментальной науке обещать получить результат через три года - это профанация идеи. Обычно никто не знает, сколько времени и сил может потребоваться на решение той или иной научной проблемы. Профанацией поэтому является и сам процесс выделения денег - в реальности в фундаментальной науке за грантами обычно обращаются, уже имея решение, хотя бы частичное.

Необходимо помнить, однако, что занятие фундаментальной наукой есть очень рискованная деятельность. Даже разрешив очень сложную проблему, исследователь не может быть уверен, что на этом его научные успехи не закончатся. Примеров исследователей, репутация которых основана на одном-единственном достижении, более чем достаточно даже среди нобелевских лауреатов. Следовательно, фундаментальная наука не может полностью базироваться на грантовой системе финансирования, предполагающей непрерывность успехов. Идея индивидуальной поддержки исследователей (по немецкому образцу) - это не более чем идея социального страхования тех, кто уже внес существенный вклад в науку. Социальная отдача от таких специалистов предполагается в форме преподавания студентам.

В отличие от немецкой системы высокостатусных профессоров, советская система высокостатусных академиков не предполагала преподавания и, следовательно, воспроизводства знаний в наиболее очевидной форме. Передача знаний предполагалась в форме выращивания научных школ в академических институтах. Менеджерский компонент в этом случае оказывается столь велик, что отодвигает процесс собственно передачи знаний на задний план. Такое положение усугубляется тем, что передача знаний в академических институтах предполагает наличие социальной иерархии с многочисленными промежуточными степенями: между научным сотрудником и директором есть заведующие секторами, лабораториями и отделами, что еще в большей степени сводит этот процесс к чистому администрированию. В случае профессоров, непосредственно общающихся со студентами, такое просто невозможно.

Таким образом, мы видим, как с помощью элементарных средств социологического анализа институтов финансирования науки можно получить качественное объяснение феноменов, связанных с различием в характере национальных научных школ и истории их развития.

Было бы преувеличение утверждать, что тип финансирования - решающий фактор в успехах национальных научных школ. Вне всякого сомнения, огромную роль здесь играет научная традиция. Но и роль финансирования нельзя переоценить. Достаточно посмотреть, как система финансирования влияет на структуру внутринаучных связей.

Наиболее очевидна оппозиция системы грантовой поддержки и системы поддержки через институты. В первом случае огромную роль приобретают социальные сети доверия, связывающие членов научного сообщества, подающих заявки на гранты, и членов научных сообществ, вовлеченных фондами в оценки этих аппликаций. В получении грантов очень важным оказывается участие в конференциях, позволяющее приобретать полезные сетевые связи. Важными социальными сетями внутри науки оказываются именно сети доверия. Это во многом навязывает научному сообществу внутренние структуры, характерные для бизнес-сообщества. Отсюда еще один аргумент в пользу эффективности грантовой системы в прикладных областях: оценка прикладной эффективности знания, как хорошо известно специалистам в области венчурного бизнеса, в огромной степени основана на доверии к эксперту.

Социальные структуры, образующиеся в случае, если финансирование организовано в форме поддержки институтов, - совершенно иные. В их основе - властная иерархия, занятая распределением полученных от государства ресурсов. Эта система создается и воспроизводится именно как иерархия, и в ней практически нет места внеиерархической конкуренции. Следовательно, и основания для социальных отношений в так устроенной науке иные, чем в науке, финансируемой на грантовой основе.

Различие во внутренних структурах социальных отношений неизбежно сказывается и на правилах внутренней социальной эволюции. Совершенно разными оказываются основания для замещения освободившихся должностей. Если в «грантовой» науке наибольшие шансы для повышения статуса имеют исследователи, интенсивно включенные в разветвленные социальные сети доверия, то в науке, финансируемой через институты, - способные администраторы с политическими талантами. Заметим, что и в первом, и во втором случае качества, необходимые для наращивания социального статуса, слабо коррелируют с основным профессиональным качеством ученого - научной креативностью.

Лишь в случае личностно ориентированного финансирования науки индивидуальная научная креативность играет определяющую роль в профессиональной карьере. И действительно, история немецкой науки XIX века изобилует случаями приглашений на полные профессорские должности молодых, мало известных, но очень талантливых исследователей (Больцман стал профессором в Граце в 25 лет; Ницше, известный в молодости как блестящий филолог, был приглашен профессором в Базель в 24 года, не имея еще докторской степени!).

Наука, финансируемая на индивидуальной основе, создает также и иной тип социальных связей внутри себя. Основой взаимодействия между исследователями становится их способность осуществить креативный вклад в развитие науки. По-видимому, именно социальная атмосфера немецкого исследовательского университета стала основой интерналистских моделей науки.

В заключение хотелось бы сделать несколько выводов, как общего характера, так и применительно к современной ситуации в России.

Конечно, наука бывает разная. Значительная часть прикладной науки в настоящее время очень дорогостоящая вещь. Даже такой финансовый гигант, как США, не в состоянии поддерживать лидирующее положение во всех областях науки. Тем насущнее является проблема «эффективности» науки. Сделаем здесь одно важное замечание. В отличие от «профанного» взгляда, признающего только прикладную науку как непосредственно ценное знание, любой объективный историк науки должен признать неустранимую социальную ценность фундаментального научного знания. Оно ценно не потому, что, как многие полагают, обеспечивает логическими основаниями прикладную науку. Оно ценно прежде всего как мощнейший резерв на случай общественных кризисов, когда известные способы решения социальных проблем отказывают. Вот тогда-то и могут пригодиться фундаментальные знания в самых неожиданных областях. Случай с созданием атомной бомбы и ролью А. Эйнштейна в инициации атомного проекта - отнюдь не единичный.

Фундаментальная наука - это последний резерв общества в критической ситуации. Правильное отношение к фундаментальной науке состоит в том, что она особенно важна именно в обществах, переживающих кризис. Именно такова ситуация в России последние десять лет. И не последнюю роль в создании такой ситуации имело систематическое пренебрежение к фундаментальной науке со стороны политической элиты страны.

Заметим, что при финансировании классического немецкого типа фундаментальная наука оказывается относительно дешевой. Вряд ли в России в настоящее время действуют более 5-10 тысяч действительно креативных ученых. Неужели государство даже при том уровне средств, которым оно располагает, не способно создать им условия для нормального человеческого существования?