Сквозное дело

Засиделись до полуночи. Затеяли было играть в шашки, но Рулька повел себя бессовестно, по-ноздревски. "Хочу, чтоб все шашки были мои, - заявил он. - И все чтоб дамки".

Продолжение.
Начало в # 402

Засиделись до полуночи. Затеяли было играть в шашки, но Рулька повел себя бессовестно, по-ноздревски. «Хочу, чтоб все шашки были мои, - заявил он. - И все чтоб дамки».

Емец, видя, что дело дохлое, выставил его за дверь. А выставляя, поймал себя на странном сопроводительном движении: он обнаружил, что, подвигая Рульку к выходу, он легким первоначальным толчком послал его не к двери, а к дыре, но тут же спохватился и начал подталкивать правильно. Из этого многозначительного движения Емец не сделал для себя никакого вывода.

И это ему можно было простить, так как он и в дальнейшем не додумался ни до какого особенного использования новых возможностей. Он вел себя, как человек, к которому вдруг негаданно и нежданно подселили марсианина. Какой-нибудь осклизлый сиреневый гриб, обожающий отруби и мыслящий в пределах четырех арифметических действий. Огорошенный хозяин кряхтит и чешет в затылке, приглашает соседей; вечер проходит в жарких спорах и плавно переходит в головокружительное хмурое утро. Гриб держит себя прилично, ухода не просит; ему выделяется угол - подстилка, радио, тарелка с отбитым краем. Жизнь продолжается, хозяин благоразумно молчит, боясь собрать себе на голову уголья. Гриб скрашивает его одинокую жизнь, располагая к философии долготерпения и здравого смысла. И с этой точки зрения дыра, людскому зрению как раз и недоступная, выгодно отличалась от прочих возможных новоустройств. А в том, что таких переизбыток и есть даже те, о которых отказывается мыслить рассудок, Емец не сомневался. Он, избежавший сколь-нибудь значимых жизненных катаклизмов, имел в себе, однако, врожденное знание, что надежнее прикинуться ветошкой, если не хочешь, чтоб стало хуже. Тем более что стало не хуже, а лучше. С другой стороны, в его жизни были только две крупные неожиданности, и эта шла второй. Думая о ней, невозможно было не вспомнить о первой. Тот факт, что эта первая неожиданность опиралась на с общего согласия понятную материю, чего не скажешь об окне неизвестного терминала, не нарушал внутренней связанности двух ситуаций. Само воспоминание как раз и доказывало существование этой тревожной связи, лежавшей, к счастью, за пределами человеческого разумения.

В тот пасмурный год Емец еще жил с женой, а с мамой жены, тещей по имени Русудан Руслановна, уже не жил, потому что та вдруг умерла и готовилась к кремации. Непосредственно до и во время церемонии Емец держался, как порядочный человек. Но сразу после так напился от радости, что смог остановиться только через полторы недели, и, выпивая, потерял урну с тещиным прахом. Он даже не помнил, приносил ли ее домой. Погоревали - Емец, между прочим, не особенно. А дальше началась аллергия. Емец чихал, кашлял, чесался и распухал; однажды он едва не задохнулся; резкое повышение качества напитков не помогло. Продали немногие книги, так как врачи заподозрили причину болезни в книжной пыли. Итак, убрали книжную и многажды в день убирали всякую прочую пыль, но Емцевы дела шли все хуже и хуже. Врачи обратили внимание на Василия, кота; Василий пал следующей жертвой, его усыпили, и быстро выяснилось, что совершенно напрасно - Емец продолжал чихать и покрываться сыпью. Надвигалась астма. И тут ему, наконец, повезло наткнуться на злополучную урну. Оказалось, что он спрятал ее глубоко в шкафу, чтобы никуда не делась, и вот он достал ее и тут же зашелся в таком приступе кашля, что сразу стало ясно: вот она, истинная виновница его мучений и гибели невинного зверя. «Ах, Русудан Руслановна, Русудан Руслановна», - приговаривал Емец, растаптывая урну и закрывая лицо платком. Он поражался въедливой низости тещи, которая сумела навредить ему даже из плотно закупоренного сосуда. За этим занятием и застала Емца жена. После недолгих объяснений они расстались к обоюдному удовольствию.

«Может, теща знаки подает?» - раздумывал Емец и недоверчиво поглядывал в сторону форточки.

Ведь даже в этом мире от человека что-нибудь да остается. Что же тогда говорить о мире ином? Вот взять, к примеру, давнего соседа, тоже ныне покойного: от этого человека осталось лишь несколько слов - ерническое сюсюканье, и, в частности, слово «будильчик», которым он называл обычный будильник и которое почему-то прочно вошло в семейный словарь тогда еще Емцев; такое слово будет, как сверчок, переживать поколение за поколением, переползая из века в век. Такой вот механической таракашкой стал человек, посильно утверждавший себя на каждом углу. И от всех от нас останутся ошметки, которые пойдут в дело и сгодятся на что-то такое, к чему первоносители никак не стремились и никогда не желали.

Емец философствовал редко и предпочитал, чтобы философские пары самопроизвольно клубились из нутра. А здесь философская мысль была навязана извне, и он оказал ей естественное сопротивление. Достаточно того, что Рулька не велел ему болтать, и он не будет, а если нельзя никому рассказать, то незачем и думать. Если бы он дал себе труд еще немного пофилософствовать, то смог бы насладиться забавным казусом: окно терминала превратилось в помойку в квадрате. Во-первых, она служила помойкой; а во-вторых, очутилась на ней сама за общей ненужностью.

[I40342]

Окончание следует