Вдох - выдох

Архив

Сайт засорился. Личный сайт Виктора Тренке был вновь атакован вирусом.

Вместо текста, любезного Виктору, на экран приползло изображение бородатого жизнелюба в полосатых подштанниках. Жизнелюб страдал ожирением, но сам об этом не знал и выглядел удручающе бодрым; одновременно, расплываясь, он возбуждал воображение - именно возбуждал, не хуже заправской проститутки. Жизнелюб, казалось, с минуты на минуту заблеет. "Медоточивый баран" - вот как хотелось его определить.

Тренке стоило больших усилий не сблевать, и он машинально отключил звук - на всякий случай. Не дай Бог, и вправду затеет блеять. Вирус преследовал его упрямо, из программы в программу, из сайта в сайт, с печальной целеустремленностью. Это был очень хитрый вирус, защищенный черт знает чем, - ничто его не брало, ничто не смогло совладать с кретинической улыбкой самовлюбленного идиота, который именовал себя не больше и не меньше, как "Матерый Шехерезад". Псевдоним, достойный мастера.

Хвала Всевышнему - Виктор был дока на всякие штуки. Пощелкав клавишами, он скинул урода в помойку - правда, не без ущерба для себя: что-то сбилось, и пришлось ознакомиться с последними известиями. Некто Выскребенцев, международный террорист, вышел через электрический утюг в Интернет и послал в барабанную полость губернатора убийственный ультразвук. Виктор покорно впитал эту жуть, за ней - вторую и третью, пока выпуск новостей не подошел к концу. Сайт очистился, однако работать уже не хотелось, и Виктор заказал себе завтрак посредством электронной почты. Сбросив деньги на счет ближайшей пиццерии, он все же принудил себя вернуться обратно. Попытался перечитать написанное, старательно при этом игнорируя фрагментированную, ущербную физиономию Шехерезада, который, битый антивирусными программами, по-прежнему стремился влезть в его личную жизнь. Куски Шехерезада упрямо всплывали то в правом верхнем, то в левом нижнем углу экрана. Клок бороды прикрыл название недавно начатой статьи. Потом борода пропала, но зато оделся в подштанники эпиграф.

"Ну, посмотрим", - сказал себе Виктор и, вздохнув верблюжьим вздохом, нажал неизвестно на что. Ему улыбнулась удача, он попал в яблочко: все исчезло. Тренке помедлил, затем набросился на клавиатуру - поспешно, яростно, в надежде упредить настырную голую бороду. Это ему удалось: перед глазами чернел неповрежденный текст, покорный авторской воле. "Уровень цивилизации - это прежде всего уровень комфорта", - прочел Виктор и выругался, потому что вдруг случился сервис, и роль велеречивых подштанников перешла к меню заказа: доставили пиццу и все, что положено к ней. Пришлось вставать, расписываться, разбираться с банковскими счетами и тому подобное. Когда формальности были улажены, Виктору уже не хотелось ни есть, ни работать. Он подсчитал в уме, сколько раз за сегодняшнее утро заставлял себя взяться за дело. Вроде бы трижды, но окончательной ясности не было. Возможно, больше; возможно - ежесекундно. Пришлось выбирать: уничтожив пиццу, Виктор Тренке уже наверняка не смог бы выжать из себя ни строчки. Он отпихнул от себя хрустнувшую коробку и впился взглядом в монитор: каким-то образом Шехерезад ухитрился пробиться снова. На сей раз бородач не стал тянуть кота за хвост и предложил себя с пылу и с жару:

"Я хочу быть с вами. Я хочу, чтобы вы знали обо мне абсолютно все. Мне надоело быть анонимным, неизвестным составителем электронных сообщений; мне хочется войти в каждый дом и донести до хозяев пусть несовершенный, но в то же время неповторимый мир меня - бородатого, как видите вы на представленном снимке, в трогательных трусах, беззащитного, ранимого... Мне хочется сесть возле вашего очага, нашептать вам сказку о странных мыслях и чувствах... Таков ли я, каким представляюсь вам, о мои невидимые зрители? Я бессилен. Я не в состоянии ответить, отрезанный сотнями миль... вы не знаете меня, но я упрям! О, как я упрям! Настанет день, и я ворвусь к вам почти во плоти, вы будете знать обо мне решительно все, вплоть до дырок в трусах - тех самых, что сейчас на мне надеты..."

"Да, я тоже хочу ворваться", - подумал Виктор, против воли соглашаясь с вирусом. Перед умственным взором моментально предстали его собственные будущие, пока ненаписанные книги: в стальных переплетах, обтянутых свиной кожей, - так некогда издавали "Майн Кампф", рассчитывая на вечную память.

Вирус, видя, что никто не препятствует его жизнедеятельности, спешил:

"Мне довелось путешествовать по равнинам Лос-Анджелеса, которые некогда бороздили волки и останки мамонтов... древняя пропасть медлительности, которая выказала себя в бесконечной геологии... это было бесконечное минеральное путешествие... Как известно, тишина - это не то, откуда убраны все звуки... Это не облака плывут в вышине, это мозг. Это чудесные актуальные следствия лучезарных симптомов успеха... Это наиболее тотальная поверхностность... апофеоз минеральности..."

Виктор порадовался, что не съел пиццу. Желудок втиснулся в глотку и порывался дальше, на выход. Создавалось впечатление, что Шехерезад элементарно гадит и старательно прячет это обстоятельство в витиеватых фразах. Неподготовленный читатель усмотрел бы в подобном лингвистическом дристе только бред, и ничего сверх бреда, но Тренке не повезло: он столько раз имел несчастье читать бесцеремонного Шехерезада, что начал кое в чем разбираться. В частности, в том, что речь шла, по всей вероятности, о каких-то личных впечатлениях последнего от путешествия невесть по каким пустыням и городам. Письма, так сказать, русского путешественника из пушки на Луну. Из Петербурга в Москву на пароходе "Биггль". Автор - Гамаюн Карамзинов или Карамзин Гамаюнов, или Кармазин - как вам больше понравится. Виктор пытался разыскать писателя во плоти - безуспешно. Никто (и в этом не было ничего удивительного) нигде и никогда не слышал о Матером Шехерезаде, равно как и о его странствиях по окрестностям Лос-Анджелеса. Так что неизвестно еще, что за подштанники. Полуобнаженный гость казался порождением самой Сети - такое предположение само по себе не могло быть новым: уж больно часто в бульварной литературе инфернальные призраки, более или менее страшные или более или менее жалкие, подавались как творчество недальновидного человеческого гения. Однако Виктор не мог не испытывать известной доли благодарности к настырному гостю, ибо тот своей неуловимостью, своей безнаказанной навязчивостью подтверждал его собственные - Виктора - соображения. Яснее выражаясь, Тренке только о ему подобных и писал - вот только иллюстрация казалась чересчур карикатурной и потому оскорбительной.

Виктор не однажды задумывался: а сколько, собственно говоря, человек ознакомилось с его творчеством? Он сознавал, что подобный подсчет невозможен, Сеть есть Сеть. На самом деле писателя знают и понимают (относительно), пока он еще не успел выплеснуться в мир, потому что круг его читателей ограничен близкими людьми. Его знают и потому имеют приблизительное представление об устройстве его души, могут худо-бедно воспринять его идеи - это же он! это наш запевала - или наш тихоня - Женчик, Фунтик или Рудольф взял да и написал вдруг рассказ. Слезы умиления, беззлобные усмешки, несоразмерные таланту восторги. Ну, валяй, наш даровитый Фунтик. Не станем скрывать: ты преизрядно удивил своих друзей, но твой чудаковатый - нет, придурковатый поступок не выходит за рамки. У каждого свой бзик, давай, кропай дальше, мы будем тебя хвалить - не жди, что слишком сильно, ровно столько, чтоб не обидеть. Откроем секрет: мы все, знаешь ли, писали понемногу... это пройдет.

Но дело добром не кончается, процесс становится неуправляемым. И вот уж распечатку держит некто малознакомый, а вслед за ним - вообще черт знает кто. Любопытно, какие мысли приходят им в головы? Возможно, им мерещится, что опус сей исторгнут лысым толстяком в бейсболке и солнцезащитных очках, тогда как на деле распечатку настучал осклизлыми щупальцами фантастический спрут, который укрылся в тайном месте и тихо радуется, что ловко водит за нос несведущую публику.

Тренке не мог отрешиться от подозрений, что сам он может отразиться в чьем-нибудь воображении подобным спрутом.

Вирус продолжал:

"Эйфорическая форма детерриторизации тела не может не быть актуальной в своих чудесных лучезарных следствиях. Это, если будет позволительно так выразиться, есть истинные перипетии в поле сексуальности... Когда ты плывешь сквозь леска прямоугольных апельсинных растений, ты начинаешь понимать, что тишина - это не то, откуда убраны все шумы..."

Дойдя до этой фразы, Виктор окончательно раскис. Он сломался аккурат на "лесках" и дальше читал исключительно по инерции. Тексту Шехерезада служил фоном его личный, викторовский текст, ночами выстраданный, с которым были связаны большие надежды... Виктору было отчаянно жаль своих абзацев и пробелов - их покрывала невозможная, непобедимая ахинея, они едва виднелись на периферии экрана. Он сидел неподвижно, утратив надежду и волю. Статья была почти готова, ее оставалось только набить и отправить по назначению; внутренний голос обнадеживал Виктора, нашептывал ему, что на сей раз он добьется задуманного. Его соображения оценят по достоинству, и тем самым сменится их форма: написанное перейдет из электронного небытия в увесистый том - настоящую книгу, каких теперь остались единицы. И если бы не подштанники...

"Имя... вызывающее в сознании радиальную геометрию по краям льдов... На всех перекрестках Лос-Анджелеса распевает кукушка электронных часов: такова пуританская обсессия. Отсюда - выражающее симпатию растягивание челюсти ("Улыбка, что ли?" - подумал Тренке), отсюда - интроекция Божественной юрисдикции в повседневную дисциплину. Повсюду - оргия сервиса и товаров... заходы Солнца - это гигантские радуги, которые по целому часу стоят в небе (за портвейном, не иначе). Подземная минеральность равнин одевает здесь поверхность в кристаллическую растительность..."

Тут Виктору пришла в голову сумасшедшая мысль: не всегда же были компьютеры! С чего он, собственно говоря, расстроился? Ну-ка, поищем... Он покопался в ящике стола, нашарил ручку с подсохшей пастой, придвинул к себе лист бумаги. Как же это делалось?.. Черт побери, по-другому он раньше и не умел... и получалось! Экран светился, отвлекал от дела, и Виктор озлобленно выключил машину. И моментально ощутил абсолютное одиночество, бесповоротную отрезанность от жизни. Он остался наедине с самим собой, с листом бумаги на столе и с мыслями, которые, быть может, никогда не прорвутся в общедоступное информационное поле. Попробовал вывести первое слово - проклятье! Даже почерк изменился, буквы ложатся криво, будто пишет паралитик. Перо не поспевает за мыслью - то ли дело клавиши, с ними гораздо проще, мысль оформляется стремительно, готовая при легком касании кнопки уйти туда, куда ей и положено уйти - к другим мыслям, мыслям миллионов сочинителей, что сидят сейчас, прикипев к мониторам, и в исступлении кричат о себе невнимательному, занятому сотней взаимоисключающих задач миру. Есть такой Бобчинский, есть! Однако не стоит сдаваться так быстро, надо попробовать еще. Самое главное - никаких заголовков. Начертанное заглавие порождает иллюзию завершенности процесса. Лучше так: параграф первый. Дьявол! - это тоже отсрочка, то же самодовольное топтание на месте. Наверно, следует переписать уже написанную фразу: "Уровень цивилизации - это прежде всего уровень комфорта". И от нее уже танцевать. Почувствовав себя уверенней, Виктор склонился над столом и быстро написал, что хотел. А прочитав, - ужаснулся: что за чушь! Причем тут цивилизация? Какой, к чертям собачьим, комфорт? Разве об этом он собирался писать?

Он собирался написать... собирался написать... В голове завязалось унылое месиво. Виктор знал, что под толстым слоем предлогов и союзов снуют беспокойные рыбки-идеи, желая подобраться ближе к поверхности. Но бессвязный кисель мешал им это сделать. Взглянув на часы, Тренке увидел, что сидит уже сорок минут, а воз и ныне там. Закралось малодушное желание пройтись по клавишам, однако воспоминание о равнинах Лос-Анджелеса теперь пошло ему на пользу: Виктор вернулся к бумажному листу. И мало-помалу, по чуть-чуть, понемногу он начал писать. Не слишком заботясь о стиле, с орфографическими ошибками он закончил первую страницу, вторую, перешел к третьей... На последней странице писал он, в частности, вот что:

"...Пришедшие ниоткуда сегодня возвращаются в никуда. Для нашего настоящего характерна неумолимая закономерность: все, что более или менее значимо для человечества и более или менее ощутимо влияет на него, оказывается абсолютно анонимным и неопознаваемым. Развитие единой информационной Сети, помноженное на гарантированный доступ в нее, породило полную анонимность как творчества, так и всевозможных управленческих программ. И это сочетается с сомнительной ценностью самой информации, которая принципиально не может быть полностью достоверной. По-прежнему не зная истины, человек самозабвенно насыщает эфир своими неполноценными соображениями. Лишенный способности к телепатии, он изобрел иной способ делиться мыслями с себе подобными. И не заметил, как окончательно подчинился толстой, непрошибаемой ментальной скорлупе, чья электронная бесплотная структура надежно укутала планету.

Это - общеизвестные факты. Но что за ними стоит?

Я сижу за столом. Я пишу. И вот работа готова. Но откуда вдруг взялся страх, откуда неуверенность, боязнь несправедливой оценки? Чуждая, далекая птица-рукопись оперилась и умчалась неизвестно куда. Кто-то вздумает судить о ее создателе, имея перед глазами лишь ее, - каким предстанет автор в чужом сознании? Неизбежен вывод, что образ его будет искажен до неузнаваемости, поскольку написанное вынужденно лживо, несовершенно. Эта горькая истина известна каждому, кто хоть однажды приступал к подобному труду. Даже Шехерезад страдает - ему ужасно хочется проникнуть в дом к читателю лично, в подштанниках, что-то объяснить, что-то доказать..."

На мгновение Виктору стало жалко Шехерезада. В главном они были братьями. Как заметил Честертон, графоманов не бывает - бывают плохие и хорошие писатели, как бывают, например, плохие и хорошие художники, сапожники, инженеры. Любое творчество порождает нечто новое, небывшее - даже надпись на заборе. Не было же надписи! Обоим присущ глубинный страх перед отражением в постороннем мозгу. И если раньше оставалась возможность сжечь тираж неудавшейся книги, то теперь она напрочь утрачена. Слова растворялись в Сети, как соль в воде, и Сеть неслышно гудела, наливаясь чудовищным содержанием.

Виктор ошалело посмотрел на лист и вычеркнул Шехерезада. Он не собирался упоминать это имя в настоящем труде. И сюда пролез! Как он не заметил? Тревожно пробежав глазами написанное, Тренке успокоился: вирус появился в самом конце и ничего не успел испортить. В целом же вышло вполне недурно - против ожидания. И даже причины гордиться собой обнаружились - дескать, и так мы можем творить, и этак, и на корточках, и вприсядку. Есть еще порох в пороховницах. Довольный собой, Виктор вспомнил, что пороху-то может и не хватить, снял крышку с коробки с пиццей, взял кусок и подошел, жуя, к распахнутому окну. Долго глядел на книжную лавку для состоятельных людей, что находилась точно напротив. Виктора частенько посещала застенчивая мысль, что это может оказаться символичным. Многообещающее соседство. Он надолго оцепенел и вперил в кованые двери немигающий взор. День давно наступил, улица была полна прохожих, но ни один, сколько стоял Виктор, в лавку не заглянул. Не каждому были по карману роскошные металлические издания в свиных переплетах, их приобретали лишь богатые снобы и коллекционеры. "Неподалеку паслось стадо свиней..." - некстати вспомнил Виктор и помотал головой. Его не смущало, что книг почти никто не покупает, дело в признании, в заслуженном - хоть и относительном - бессмертии. Чести быть изданным в кованой обложке удостаивались лучшие из лучших, прошедшие в Интернете тщательный отбор. Специально созданный совет вылавливал крупицы золота из мощного потока бессвязной чепухи. Понимая в глубине души нелепость и суетность своих мечтаний о кожаной славе, Виктор не мог от них отказаться. Это было не в его власти.

(Окончание следует.)